Но за ним не пришли.
На следующее утро, когда прозвенел звонок, как в учебном заведении, спустя несколько минут в его палату вошли санитары.
Аккерман надеялся лишь на то, что освидетельствование не будет длиться долго, и он сможет вернуться и подать повторное прошение.
Но его отвели лишь на завтрак.
Бывший капитан молча наблюдал за людьми, что беззаботно уплетали подгоревшую крупу и пили подобие чая, и слушал, как трое за столом вели разговор на историческую тему. Казалось, эта столовая принадлежала рабочему кампусу, только истерические вскрики, нервозный тремор и иные проявления психических отклонений «особенных» пациентов, что завтракали за перегородкой, мешали отстраниться от создавшейся атмосферы привычной обыденности.
У Леви не было аппетита. Все время завтрака он уныло ковырял ложкой содержимое тарелки, думая о происходящем. До него, наконец, начала доходить одна простая мысль — свободного времени у него теперь будет предостаточно. Никто не будет торопиться, пытаться войти в положение, да и вообще услышать человека.
Только пациента. А пациент всегда болен — на то он и пациент, а врач нужен для того, чтобы его лечить, и он прекрасно знает, как это сделать.
От чего же будут лечить Аккермана?!
К слову, никто не обращал внимания на прибывших заключенных, с ними не знакомились, ни разговаривали. Будто их и нет вовсе. Сидя за общим столом Леви впервые за долго время задумался о реалиях настоящей жизни.
О своей настоящей жизни — той великолепной повести, что он создал и играл столько лет. Постановка была бы безупречна, если бы приглашенные актеры не пытались изменить сценарий основной пьесы.
Каждый человек, что сидел в этом помещении был целой повестью, не меньше, но для Леви было ясно одно — ни одна жизнь за общими столиками не закончится благополучно. Сейчас, еще в здравом рассудке, как оценивал себя бывший капитан, он понимал это, однако его не терзала грусть, смотря на эти истории. Из-за службы Аккерман привык относиться к человеческой жизни не столь значимо.
Люди — это ресурс, инструмент. Его этому учили, он в этом убеждался. Но это было давно. Сейчас, смотря на эти прожженные жизнью страницы, он думал иначе — ему впервые захотелось узнать, как тот или иной пациент дошел до того, чтобы сидеть в больничном платье и халате.
Что привело их сюда?
День проходил в общей комнате. Прибывшие заключенные заняли софу у окна, очевидно защищенного решеткой. Наконец, узнав, кто есть кто в их группе, по ходу беседы Леви понял, что еще никто не был на разговоре с врачом.
Солнце зашло в зенит — полдень. Медсестры начали мелькать в зале, выводя «особенных» пациентов. Те тряслись, что-то бормотали, но медленными, даже отрывистыми шажками шли к выходу.
Оглянувшись, бывший капитан отметил, что остались только прибывшие вчера.
Тут же к группе скучковавшихся мужчин подошла старшая медсестра и громко объявила:
— Итак, месье, профессор Тьерсен хочет провести с вами групповую беседу. Оставайтесь на своих местах. Санитары подготовят помещение, принесут необходимое. Надеюсь, мне не придется объяснять вам, что нужно вести себя спокойно и прилично, не нападать на санитаров и медсестер, чтобы не закончить этот вечер в смирительной рубашке?
Все кивнули.
— Отлично, хорошо, что вы немногословны. Впрочем, профессору это не понравится, мало ли, вы все здесь сумасшедшие…
Как и сказала старшая медсестра — зал наполнился работниками лечебницы. Стулья были расставлены в круг, санитары, закончив работу, остались в зале, а медсестры были рядом, подготавливая лекарства для пациентов.
Через четверть часа в помещении показался профессор Тьерсен. Поздоровавшись со всеми, врач жестом попросил заключенных занять места.
Его массивные руки с легкостью удерживали несколько папок, соответствующих каждому новоприбывшему на освидетельствование. Когда обвиняемые заняли произвольные места, Тьерсен зачесал темные волосы челки по направлению к затылку и пристально посмотрел на каждого, будто был на дознании. Кто-то дергался от его пронзительных карих глаз, кто-то словно пытался съежиться, прячась от врача. Были и те немногие, как Аккерман, кто ответно рассматривал врача, будто между ними было соперничество, как в детской игре «Гляделки».
Поставленный голос врача вводил заключенных в курс дела, объясняя меры и порядки последующего пребывания и проведения освидетельствования. Аккерман на секунду почувствовал, будто его монотонный, но не угнетающий голос начал вводить его в состояние, где над ним могло овладеть бессознательное.
Лишь переключив внимание с врача на ботинок одного из прибывших, он смог «вернуться» и снова продолжать слушать. Ранее Леви никогда не замечал за собой того, чтобы он так легко отвлекался или отстранялся от любой ситуации.
Тем временем, Тьерсен закончил свою речь и попросил каждого представиться и рассказать что-то о себе в нескольких словах.
Друг перед другом сидели: историк с расстройствами психики на сексуальной почве; инженер технологического процесса, с моментально вспухшей веной на лбу, стоило ему заговорить о жене, изменившей с его родным братом (судьба женщины не оглашалась); улыбчивый ремесленник, забивший чеканом насмерть надоедливого соседа-алкоголика; студент, что пытался изменить мир к лучшему и подготавливал нападение на городскую администрацию, желая завладеть местной властью, и бывший капитан, отслуживший на горячей точке — женоненавистник, судя по материалам личного дела.
— Генри, расскажите подробнее о произошедшем инциденте между вами и вашей женой на прошлой неделе? — выбрав следующего ответчика, Тьерсен просматривал его папку, параллельно следя за нитью разговора.
— Я вернулся с работы раньше обычного. Знаете… Как в анекдотах: жена меня не ждала так рано, поэтому в свое удовольствие мяла простыни… С… — несомненно, почетному инженеру было тяжело смириться с подобным позором, с которым смешали его доброе имя. — С моим родным братом, черт возьми! Я помню, что выволок этого предателя голышом, а потом вернулся к этой…
— Что же было дальше? — видя, как Генри задыхается от переполняющих его эмоций, врач побуждал заключенного продолжить свой рассказ.
— Я помню лишь то, что соседи оттащили меня от нее, а потом приехала машина скорой помощи, чтобы забрать еще живую Эллен.
— Вы считаете это нормальной поведенческой реакцией?
— Нет, конечно, нет, я должен был сдержаться. Но…
— Предательство — это всегда больно, я могу вас понять. Однако всегда нужно оставаться человеком. Так почему вы истязали свою любимую женщину?
— Она была очень красивой, я видел провожающие взгляды мужчин за ней и всегда сгорал от ревности. Сначала она не давала повода — была скромной и послушной, но всегда говорила, что я очень ревнив и не справедлив по отношению к ней. Она хотела расстаться со мной, говоря, что устала от моего недоверия, но я убедил ее, что этого больше не повториться…
— Как вы думаете, как следовало поступить?
— Не знаю. Я не могу понять причину, почему она это сделала: я хорошо зарабатывал и…
— Да ты ей кислород перекрыл своими комплексами! — Не выдержав этой обыденной, как мир, истории, перебил его Аккерман: — Мужчина — должен быть мужчиной, а не уязвленным мальчишкой.
— Что? — удивился Генри, не ожидая, что кто-то влезет в его рассказ.
— Сам как думаешь, почему ты постоянно ревновал ее? — разжевывая очевидные для бывшего капитана истины, Леви продолжил: — Отвечу так — потому что мамочка забила на тебя, и ей намного больше нравилось трахаться с отчимом, а не смотреть на твой кружочек с палочками, который ты называл «солнышком».
— Ч-чего? — искренне удивился инженер, продолжая сжимать кулаки от наступающего приступа ярости.