Солнце, уходя за горы, весь Дербент охватывало радужным сиянием. Во дворе мечети собралась толпа уже и с любопытством смотрела на загнанного, но чудного кабардинского коня и на его всадника.
— Да это Амед, сын Курбан-Аги. Кажется, он… Непременно он…
— Нет. Какой Амед! Это байгуш какой-то оборванный. Разве вы не видите? Или вам пыль глаза засорила?
— Амед простого сукна не наденет! А этот в драной холстине. У Амеда и на полях черкески позументы.
Елисуец в это время встал и, обратившись к заходившему солнцу, весь был облит его алым светом.
— Амед и есть… Амед! Ты это? Амед… душа моя!..
— Амед! «Да растворятся врата твоего безмолвия!» Чего ты, как соловей, у которого кошки хвост отъели!.. Скажи слово!.. Ты ли это? Что случилось с тобою? Откуда ты коня такого добыл?
— После, после, — теперь не до вас. А коня этого, — не выдержал он, — отнял я у князя Хатхуа. Пустите, я тороплюсь!..
— Куда ты? К себе?
Они знали, что в Дербенте у Курбан-Аги свой дом.
— Нет, к коменданту.
— Поди, переоденься, разве можно так являться? Тебя не пустят, скажут: лезгинский нищий, а не елисуйский ага!
Но Амед ударил коня нагайкой, и тот вынесся в растворённую калитку мечети.
Ему хотелось рассказать о своих похождениях, дербентцы бы завидовали ему и удивлялись, но Амед знал, с кем имеет дело. Но горской пословице: «скажи дербентцу что-нибудь по секрету, и сейчас же об этом в Стамбуле и Тегеране узнают». А Амед не мог ещё сообразить, насколько в данном положении нужна тайна, и потому решился молчать до свидания с комендантом.
1902