Этцвейну оставалось только притворяться. Он вежливо ответил: «Сожалею, если я чем-то вас оскорбил. Я стараюсь обращать на себя как можно меньше внимания. Вы же понимаете, что я здесь оказался не по своей воле».
«Лукавые отговорки! Вздумал за нос меня водить? — взревел Половиц. — С тобой все кончено, болтовня больше не поможет!» Бригадир ушел, а Этцвейн вернулся к занятиям на свирели.
Кретцель заметила явную рассеянность ученика и поинтересовалась ее причиной. Этцвейн объяснил, что бригадир собрался донести на него охранникам. Старуха пронзительно хихикнула: «Болван Половиц, зловредное ничтожество! Да он не стоит урчания в кишках ахульфа! На тебя Половиц не донесет — побоится соврать. Кха не дураки, все соображают! Давай-ка я тебе сыграю напев 2023 — про то, как колорезы задушили камневала, продавившего им сухомох. Пусть только Половиц осмелится на тебя палец поднять! Сыграй одиннадцатую фразу — он тут же спасует. Или нет, еще лучше! Скажи старому хрычу, что в последнее время он заметно отлынивает, и что ты поэтому разучиваешь напев Беспристрастной Инспекции. Давай, бери свирель! Забудь про Половица — повоняет да перестанет».
«Гастель Этцвейн! — заявил Половиц во время утренней гимнастики. — Приседаешь с грацией и проворностью беременного гегемота! Это даже на приседания-то не похоже, одно вихляние задом! Знаменитый виртуоз изволит задирать нос и не снисходит до наших низменных упражнений? Что молчишь? Отвечай, когда спрашивают! Сколько еще я должен выносить твою наглость?»
«Нисколько, — отозвался Этцвейн. — Если вашему терпению пришел конец, позовите надзирателя — вот он идет. По счастливой случайности я захватил с собой свирель. Пусть надзиратель нас рассудит — я ему сыграю напев Беспристрастной Инспекции».
Глаза Половица налились кровью, челюсть медленно отвисла — впрочем, он тут же захлопнул рот. Бригадир обернулся, будто собираясь позвать проходящего мимо чернокожего циклопа, и сделал вид, что сдерживается исключительно благодаря невероятному усилию воли: «Что же получается? Кха спустит в отхожую яму тебя и половину остальных колченогих кретинов. А мне придется вытягивать за уши новую бригаду, еще хуже прежней? Мы теряем время! Ну-ка живо! Еще сорок приседаний, и чтобы больше никто у меня не тухтел!»
Вечером Кретцель полюбопытствовала: «Как поживает наш друг Половиц?»
«Бригадира не узнать! — изобразил недоумение Этцвейн. — Не злобствует, не бесится, нравоучений не читает. Кроткий, пугливый, как птенчик лугового стрекача. Даже тренироваться стало интересно — каждый делает, что хочет».
Переводчица молчала. Этцвейн поднес свирель к губам, но заметил слезу на пепельной щеке старухи и опустил инструмент: «Что тебя огорчает?»
Кретцель растерла лицо руками: «Я забыла Дердейн. Стараюсь не вспоминать — память печальна, печаль убивает. Но достаточно услышать одно слово, и все былое оживает: я вспомнила луга над Эльшукайскими прудами, где у моих родителей была ферма... Маленькой девочкой я любила забегать в высокую нескошенную траву, оставляя длинные борозды — и как-то раз спугнула с гнезда пару стрекачей. Однажды я забежала дальше, чем обычно, глубоко в густую траву выше роста, а когда выбралась наружу, наткнулась на чьи-то ноги, подняла голову — и увидела ухмыляющуюся рожу Мольска, охотника на рабов. Он засунул меня в мешок, и я больше никогда не видела Элыпукайские пруды... Жить мне осталось недолго. Кости мои смешаются со здешней гнилой черной землей — ия снова буду дома, на солнечных лугах».
Этцвейн сыграл на свирели задумчивую мелодию: «Когда тебя привезли на Кхахеи, здесь уже было много рабов?»
«Наша бригада прибыла одной из первых — тогда почти всех истребляли, выращивая рогушкоев. Я спаслась, потому что выучила Песнь. Остальных замучили — в живых остались двое или трое. В том числе старый хрыч Половиц».
«И за все это время никто не убежал?»
«Бежать? Куда? Весь мир — тюрьма!»
«Если бы я мог, то как-нибудь навредил бы асутрам. И полезно, и приятно».
Кретцель безразлично пожала плечами: «Когда-то я тоже так думала, а теперь... Я слишком долго играла Великую Песнь. Иногда мне кажется, что я кха».
Этцвейн вспомнил кха, бешено уничтожавшего асутру Хозмана Хриплого у постоялого двора в Шахфе. Что вызвало в нем вспышку ярости? Если бы все кха на Кхахеи поддались такому же порыву, от захребетников не осталось бы ни следа. Этцвейн осознал, что в действительности очень мало знает об одноглазых аборигенах, о том, как они живут, каков их склад ума. Он принялся расспрашивать переводчицу, но та сразу рассердилась и раздраженно посоветовала ему прилежнее запоминать Великую Песнь.