«Этих талантов я, к сожалению, лишен, — сказал Этцвейн. — Не сомневаясь в щедрости такого ценителя, как вы, вопрос об оплате я оставляю целиком на ваше усмотрение. У вас не найдется, случайно, хитана?»
«Вон в том шкафу, кажется, оставалась пара инструментов».
Прошло три дня. Этцвейн играл в таверне. Ему удалось развлечь публику и заслужить одобрение владельца заведения. Этцвейн не позволял себе никаких музыкальных излишеств, деликатно отбивая такт легкими ударами локтя по гремушке.
Вечером третьего дня, когда уже становилось поздно, на него что-то нашло. Рассеянно набрав ряд аккордов, как заправский друидийн, размышляющий о былом, Этцвейн сыграл задумчивую мелодию, повторил ее в минорном ладу. «Если настоящая музыка порождается опытом, — думал он, — у меня есть о чем рассказать». Бесспорно, ему то и дело не хватало сдержанности — увлекаясь, он чересчур нажимал коленом на рычажок, придававший струнам металлическую звонкость. Заметив чрезмерную резкость тембра, Этцвейн внезапно растворил ее, прервавшись посреди фразы, мягкими, приглушенными пассажами.
В таверне стало тихо — публика явно прислушивалась. До сих пор Этцвейн играл для себя, но теперь вспомнил, где находится. Смутившись, он поспешно закончил импровизацию традиционной каденцией. Этцвейн боялся поднять глаза и посмотреть вокруг — удалось ли ему передать другим то, что нельзя сказать словами? Или слушатели снисходительно улыбались причуде зазнавшегося юнца? Отложив хитан, Этцвейн встал со стула.
И очутился лицом к лицу с Фролитцем, не то усмехавшимся, не то горько опустившим уголки рта: «Браво! Полюбуйтесь на новоявленного друидийна! Он тут, понимаете ли, поражает воображение постояльцев неслыханными фантазиями, а его дряхлый учитель все глаза проглядел, встречая гондолы в Брассеях — не соизволит ли наконец вернуться господин виртуоз?»
«Я все объясню», — сказал Этцвейн.
«Твоя матушка здорова?»
«Она умерла».
«Умерла... неудачно получилось, конечно». Фролитц почесал нос, отхлебнул полкружки пива, посмотрел через плечо: «Труппа со мной. Будем играть?»
На следующее утро Этцвейн (снова в дорогом костюме) направился на площадь Корпорации, к малиновому фасаду ведомства жалоб и прошений. С левой стороны стены объявлений к атласной бордовой ткани с подбивкой прикалывали серые карточки с ответами на жалобы, поданные за пять флоринов: приказы о прекращении несущественных тяжб, постановления о возмещении убытков и обычные отказы приезжим, обвинявшим местные власти в незаконных притеснениях. В средней части стены висели листы бледно-зеленой веленевой бумаги, прикрепленные к ткани булавками из зеленого стекла, имитировавшими неограненные изумруды: решения по делам просителей, заплативших по сто флоринов. Справа, на листах тонкого пергамента в черно-лиловом обрамлении, объявлялись ответы подателям петиций, приобретенных за пятьсот флоринов. Пергаментных листов было только три.
Переходя площадь, Этцвейн с трудом сохранял спокойствие — под конец он почти бежал.
Остановившись в двух шагах от стены объявлений, Этцвейн стал внимательно читать крупный текст в фигурных черно-лиловых рамках. Первый документ гласил:
«Владетель Фиатц Эргольд, воззвавший к заступничеству АНОМЕ с обжалованием чрезмерно сурового приговора, вынесенного судом в кантоне Амаз по делу его сына и наследника, достопочтенного Арлета, да внемлет! АНОМЕ запросил протокол судебного разбирательства и рассмотрит дело. Указанное в петиции наказание представляется несоразмерным проступку. Тем не менее, владетелю Эргольду должно быть известно, что действия, считающиеся всего лишь неприличными или неуместными в одном кантоне, могут подлежать смертной казни в другом. Несмотря на искреннее сочувствие владетелю Фиатцу Эргольду, АНОМЕ, в равной степени справедливый ко всем, не может препятствовать отправлению правосудия, если суд ни в чем не отступил от кантональных законов. Тем не менее, АНОМЕ обратится к суду с просьбой о смягчении наказания в той мере, в какой это допускается процессуальными правилами».
Во втором документе значилось:
«Благородной госпоже Казуэле Адрио сообщается, что АНОМЕ хорошо понимает причину ее негодования, но не склонен применить в отношении господина Андрея Симица потребованное ею наказание, так как последствия действий господина Симица не относятся к категории ущерба, подлежащего возмещению по закону, и вместе с тем необратимы, т. е. быстротечная кончина господина Симица не принесет госпоже Адрио никакой пользы».
Третий документ содержал ответ Этцвейну:
«Вниманию уважаемого господина Гастеля Этцвейна и других почтенных граждан Шанта, выразивших беспокойство по поводу бандитов-рогушкоев, обосновавшихся в Хванских Дебрях: АНОМЕ рекомендует сохранять спокойствие. Эти отвратительные создания не посмеют показываться в населенной местности, их развратные набеги и грабежи не грозят лицам, предусмотрительно принимающим меры предосторожности и надлежащим образом охраняющим свои жизнь и имущество».
Этцвейн наклонился к стене объявлений, раскрыв рот от изумления. Бессознательным жестом, свойственным всем жителям Шанта в минуты недобрых размышлений о Человеке Без Лица, он поднял руку и прикоснулся к ошейнику, прочитал объявление второй, третий раз. Сомнений не было — таково было напутствие Аноме. Дрожащей рукой Этцвейн потянулся к листу, чтобы сорвать его, но сдержался. Пусть висит, пусть все читают! Более того... Он достал из кармана самопишущее перо и быстро написал на пергаменте:
«Рогушкои — убийцы, чудовища! Наши дома жгут, наших женщин насилуют, детям разбивают головы о камни, а Человек Без Лица говорит: «Не волнуйтесь, все будет хорошо»!
Рогушкои плодятся и размножаются, вытесняя мирных жителей, а Человек Без Лица говорит: «Уступите им дорогу»!
Вайано Паицифьюме разговаривал с врагами по-другому!»
Этцвейн отпрянул от стены объявлений, внезапно смутившись. Поступок его был почти равносилен подстрекательству к мятежу — а в таких случаях Человек Без Лица редко проявлял терпимость и понимание. Гнев снова бросился ему в голову: подстрекательство, несдержанность, непокорность? А как иначе? Самоуспокоительное бездействие властей могло вызвать возмущение у кого угодно! Этцвейн озирался — тревожно, но с вызовом. Никто из прохожих не обращал на него особого внимания. Этцвейн заметил человека, медленно переходившего площадь с задумчиво опущенной головой. Ифнесс? Так точно, Ифнесс — он шел в каких-то двадцати шагах от стены объявлений, но, казалось, не видел никого вокруг. Подчинившись внезапному порыву, Этцвейн побежал и догнал его.
Ифнесс обернулся без удивления. Этцвейну невозмутимое спокойствие меркантилиста показалось слегка наигранным.
«Я вас увидел... решил, что было бы невежливо не поздороваться», — недружелюбно, с каким-то упреком сказал Этцвейн.
«Очень приятно, — кивнул Ифнесс. — Как продвигаются ваши дела?»
«Неплохо. Я снова играю с маэстро Фролитцем, в таверне гостиницы «Фонтеней». Заходите как-нибудь послушать».
«Зашел бы с удовольствием — но, к сожалению, в ближайшее время буду очень занят. Вижу, вы решили одеться по местной моде», — Ифнесс вопросительным взглядом оценил новый наряд Этцвейна.
Этцвейн нахмурился: «Пустяки, тряпки. Зря выбросил деньги».
«А ваша петиция Человеку Без Лица? Вы получили ответ?»
Этцвейн холодно воззрился на меркантилиста, подозревая, что скрытный Ифнесс притворяется из любви к искусству — не мог же он не узнать знакомого у стены объявлений, проходя рядом по полупустой площади! Тщательно выбирая слова, Этцвейн ответил: «Я купил петицию за пятьсот флоринов. Ответ вывесили — он на стене».
Они вместе подошли к бордовой атласной панели. Ифнесс читал, слегка выдвинув голову вперед.