Анатолий Ткаченко
Деревенская жизнь Туки Тукина
Тука проснулся и, не открывая глаз — они были очень липкие, — потихоньку сполз с кровати. На полу, прохладном с ночи, он подремал еще немного и сразу распахнул глаза. Свет ударил ему внутрь, оглушил, удивил своей внезапной силой. Так было каждый день, Тука привык и все равно пугался: наверное, потому, что не думая, вдруг догадывался о жарком, трудном, огромном дне, который был весь еще впереди, который надо прожить по минутам и часам, начиная с этого мгновения — встречи с утренним степным солнцем.
Сестренка Муська спала, всхлипывая, прикрыв ладошками лицо: ее мучили мухи. Она будет спать долго, пока не устанет от мух и жары, после, повозившись, сядет на кровати и заревет. Успокоить ее — самое нелегкое дело; и Тука, отвернувшись от Муськи, осторожно стянул с табуретки штаны.
Во дворе очень светло, и потому кажется пустынно и скучно. Кудахтала курица. «Снеслась», — подумал Тука. Далеко, в конце села, стучала машина. «На току, зерночистилка», — решил Тука, поднялся на ноги, покачиваясь, пошел к столу. Молоко кислое, молоко свежее, вареные яйца, хлеб под полотенцем, картошка (в мундире, чтобы ее мухи не ели) — это была пища им с Муськой.
Есть ничуть не хотелось. Разве это еда? Это — питание. И отец всегда говорит: «Ты, Тука, питайся, если мужиком хочешь сделаться». Может, от картошки скорей мужиком сделаешься, но настоящая еда — в магазине, а самая настоящая — в городе: мороженое «пломбир», пирожное «эклер», лимонад и разное другое в коробках и банках. О ней можно только мечтать, даже с Муськой поговорить нельзя: начнет хныкать, просить мороженое. Она не понимает, что питаться все равно надо, что молоко, картошка и хлеб — «надежный харч». Раньше мать конфеты или сахар оставляла, теперь вечером понемногу выдает. Правильно делает. Тука еще может терпеть, а Муська весь день себе аппетит портит.
Съел два яйца, одну картошку с солью, выпил банку кислого молока — отдышался, будто тяжело поработал, и, сразу позабыв о еде, вышел в сени. Здесь было сонно и сумеречно, пахло старой огуречной бочкой, слепо летали, шлепались в стены мухи, и в ведре с водой жужжал, захлебывался какой-то жук. Поддел его ковшом, выплеснул на пол: «Пусть живет!» Толкнул коленом дверь и остановился на пороге: со двора, с улицы, из всей степи пахнул ему в лицо, разом обдал с ног до головы яркий сухой жар, будто открылась огромная печная духовка, в которой белыми булками пеклись глиняные дома поселка, коровы на буром холме, горячо кипела, пенилась речка.
«Ничего, я не боюсь, — подумал Тука, — и другие не помрут, это только кажется. Главное — работать надо, чтобы совсем позабыть о жаре».
Вчера он перетаскивал кучу песка с середины двора к забору: решил, что у забора песку будет лучше — там все-таки тень, а здесь солнце жарит его. Хоть он и песок — жалко. Придется печку этим песком чинить, дом ремонтировать… Половину кучи перетаскал. Муську заставил маленьким ведерком помогать. Хорошо поработали, даже Муське понравилось: не хныкала, конфет не клянчила. Только вечером неприятность получилась: приехала с поля мать, увидела две кучи песка, рассердилась, шлепнула Туку по затылку. И отец очень огорчительно усмехнулся.
Сегодня неизвестно что делать. Надо подумать. Тука сел на ступеньку крыльца, оглядел двор. Увидел тележку на трех железных колесах, за ней была конура, в конуре спал Космач. Сразу придумал. Можно впрячь Космача в тележку и поехать к речке за талой. Нарубить, домой привезти. Тала пригодится для чего-нибудь: плетень подгородить, помидорные кусты подвязать, хорошо еще корзину сплести. В хозяйстве всякие вещи нужны.
Тука пошел к конуре, выволок за ошейник Космача, подтащил к тележке. Пес, совсем дурной от жары, скулил, скалил зубы: из всех занятий в жизни он любил больше всего жрать и спать. И воняло от него шерстью и собакой невыносимо. Тука втолкнул Космача между оглоблями тележки и тут вспомнил, что ехать сейчас сразу нельзя — надо подождать, пока проснется Муська. Бросить ее одну он не может: заревется до смерти. «Подожду», — сказал Тука, пнув Космача под хвост. Пес рявкнул, кувыркнулся, клубком рыжей шерсти вкатился в конуру.
«Вонючий, лодырь и… еще блохастый». Хуже Тука не знал как обозвать своего пса. Зря ему сначала дали имя «Космос». Стыдно просто за такое красивое имя. Тука никогда бы так не назвал. Это отец надумал: как раз в то время Лайку в космос запустили, а этот, блохастый, к ним во двор приблудился. Отец выпивал за космос, накормил собаку, привязал, хотел Лайкой назвать! Но оказалось: блохастый — мужского рода. И досталось ему сначала замечательное имя Космос. После Тука самостоятельно Космачом переименовал.