Выбрать главу

– Как насчёт того, чтобы выпить, Боб? – спросил он, и Марта, дремавшая на заднем сиденье, тут же оживилась и сказала:

– Да, давайте побалуем девочек лимонадом.

Мы остановились на главной улице и зашли в гостиницу. Мои ноги затекли и не сгибались. Пол в вестибюле был закрыт красным турецким ковром, на ведущей вверх лестнице тоже была дорожка. Справа находился ресторан со множеством небольших столов, закрытых белыми скатертями. На каждом столе стояли две бутылочки кетчупа. Красная и коричневая. Мы вошли в помещение с табличкой «Комната отдыха».

– Ну что, Боб, мы закажем? – спросил мой отец.

Я внутренне напряглась, испугавшись, что он возьмёт себе что-нибудь крепкое.

– Мне виски, – сказал мистер Бреннан, снимая очки. На очках виднелись капельки дождя, и он стал вытирать их чистым белым носовым платком.

– А вам, мэм? – спросил мой отец у Марты.

Она не выносила, когда к ней обращались «мэм», потому что ей казалось, что это её старит.

– Джин, – ответила она шёпотом.

Она надеялась, что её муж не услышит; но я заметила, как он улыбнулся, встав, чтобы рассмотреть выцветшую картину на стене, изображавшую сцену охоты.

– Выпью-ка я лимонаду, – вздохнув, произнёс отец. Он взглянул на меня. Ему хотелось, чтобы я оценила его поступок и хотя бы взглядом отметила, какой он сильный и хороший человек. Но я смотрела в другую сторону, занятая моими собственными проблемами. У меня из головы не выходили руки мистера Джентльмена, лежащие на руле, и его взгляд, брошенный на меня, когда мы притормозили, чтобы пропустить коров через дорогу.

Бэйба взяла грейпфрутовый сок. Чтобы продемонстрировать своё отличие от нас, обиженно решила я. Мы даже не присели за столик, потому что спешили. В монастыре мы должны были появиться до семи часов, В большом камине красного кирпича горели куски торфа, мне было уютно и совсем не хотелось уходить. Но мой отец расплатился, и мы поднялись.

Монастырь размещался в сером каменном здании, смотрящем на погрязший в грехах город сотнями своих маленьких окон, не закрытых занавесками. От города его отделяла живая изгородь с высокими воротами, увитыми зеленью, которые вели в тёмную кипарисовую аллею. Мой отец вышел из автомобиля и изо всех сил хлопнул дверцей. Мистера Бреннана передёрнуло от отвращения, а мне стало стыдно, что он так плохо воспитан.

Мы остановились под кронами деревьев и вышли из машины. Сделав несколько шагов по ведущей вниз каменной лестнице, мы пересекли мощённый камнем двор по направлению к приоткрытой двери. Когда мы приближались к двери, из неё вышла монахиня, чтобы встретить нас. На ней было чёрное монашеское одеяние и чёрный плат поверх головы. Открыто было только лицо, которое обрамляло белое покрывало, полностью скрывавшее лоб, уши и шею. Это покрывало спускалось даже к бровям, но их всё-таки можно было видеть. Брови были тёмными и сросшимися над переносицей. Её лицо сияло.

Мой отец снял шляпу и назвал наши фамилии. За ним подошёл с чемоданами мистер Бреннан.

– Добро пожаловать, – обратилась к нам с Бэйбой монахиня. Её рука оказалась холодной.

– Ну что ж, Бэйба, постарайся вести себя прилично, – неуверенным тоном произнёс мистер Бреннан.

Марта поцеловала меня и сунула пару монет мне в ладонь. Я произнесла было: «О, нет», но мои пальцы сами собой признательно сомкнулись вокруг них. Обидевшись, что мой отец не додумался до такого же, я всё же поцеловала его, на секунду присела в реверансе перед мистером Бреннаном и попыталась поблагодарить его, но была чересчур смущена.

Всё время, пока мы прощались, монахиня, улыбаясь, смотрела на нас. С самого утра она была свидетельницей многих таких сцен.

– Я их устрою, – сказала она.

Её голос был хотя и не сух, но довольно строг, так что когда она сказала: «Я их устрою», это прозвучало как: «Им придётся устраиваться здесь».

Наши родители ушли. Я представила себе, как они возвращаются в тёплый отель, наслаждаются чаем и жареным мясным ассорти, и даже ощутила на губах острый перечный вкус йоркширского соуса.

– Ну, а теперь, – произнесла монахиня, доставая из кармана серебряные мужские часы, – Прежде всего ваш чай. Следуйте за мной.

И мы пошли за ней по длинному коридору. Пол коридора был выложен красной керамической плиткой, а стены до половины высоты – сияющим белым кафелем. На каждом подоконнике, тоже выложенном плиткой, росла в судочках клещевина, в конце коридора стояли несколько дубовых шкафчиков. Всё это напоминало больницу, только в воздухе пахло восковой мастикой для пола, а не дезинфекцией. Все было тщательно вычищено и выскоблено. Если бы здесь появилась грязь, подумала я, ей можно было бы только посочувствовать.

Мы повесили наши куртки в гардеробе, и монахиня помогла нам найти наши шкафчики, на которых уже были написаны наши фамилии и где мы должны были хранить головные уборы, перчатки, обувь, сапожные щётки, молитвенники и тому подобные мелочи. Шкафчики напоминали пчелиные соты и далеко не все из них были заполнены.

Потом мы прошли за ней через ещё один мощенный камнем двор в трапезную. Она шагала очень быстро, и её большие чёрные чётки раскачивались при ходьбе. Мы вошли в большое помещение с высоким сводчатым потолком и расположенными вдоль помещения длинными деревянными столами. По обе стороны столов тянулись деревянные скамьи.

Взрослые воспитанницы, или «большие девочки», сидели за одним из столов и оживлённо разговаривали. Они болтали о только что закончившихся каникулах и о том, как они провели это время. Мне показалось, что большая часть из них просто придумала то, что на самом деле никогда с ними не случалось, просто чтобы придать себе значительность. Почти у всех волосы были недавно вымыты, и две-три из них были очень хорошенькими. Одна из хорошеньких мне очень понравилась, и я постаралась её запомнить. За другим столом мы, новоприбывшие, ещё не были знакомы друг с другом. Мы все выглядели растерянными и подавленными, кое-кто тихонько плакал про себя.

Мы сели за стол друг напротив друга. Бэйба улыбнулась мне, но мы по-прежнему не разговаривали. Невысокая монахиня налила нам две чашки чая из большого белого эмалированного чайника. Она была так мала, что мне стало страшно, не уронит ли она чайник. Поверх обычного чёрного одеяния на ней был белый муслиновый передник. Передник обозначал, что это была сестра-послушница. Сёстры-послушницы выполняли вспомогательные работы, готовили и убирали; когда они вступили в монастырь, у них не было ни денег, ни какого-либо образования. Остальные монахини назывались просто сестрами. Я не знала всего этого, но одна из старших девушек объяснила мне. Её звали Синтия, и она многому меня научила.

К чаю полагался хлеб с маслом, и полусонная девушка рядом со мной протягивала мне тарелку с грубым серым хлебом.

– Да он же ужасно выглядит, – сказала я и отрицательно покачала головой.

У меня в саквояже был пирог, и я рассчитывала съесть его попозже, Моя соседка продолжала протягивать мне тарелку, а Бэйба хихикнула. После чая мы отправились в монастырскую часовню, чтобы вслух помолиться.

Часовня была очень красивой, а на алтаре стояли бледно-розовые розы. Во время благодарственной молитвы монахини пели. У одной из них был голосок, как у ласточки. Когда она выводила им «Матерь Божья, я иду к тебе», он выделялся из общего хора, а я плакала по моей маме. Я думала о днях, когда мы с ней сидели в нашей кухоньке и следили за ласточками, собиравшими клочки овечьей шерсти с колючек проволоки и строившими из неё свои гнёзда.

– Ты хочешь стать монахиней, когда вырастешь? – спросила тогда меня мама.

Она была бы довольна, если бы я стала монахиней, она считала, что это куда лучше, чем замужество. Да и любая доля лучше замужества, считала она.

Эта первая вечерняя молитва в часовне была странной и волнующей. Помещение часовни заполняли запах курений и голос священника в расшитом золотом одеянии, преклонившего колена перед алтарём.