Так называемое «общество» бросало на этих изнуренных людей подозрительные взгляды, как на людей низшей касты. Пролетарий назван был «отверженцем». Купец, разбогатевший на интендантских поставках при Наполеоне I, теперь в бешеном ажиотаже стремился без конца расширять размеры своей наживы. Сначала он был твердо уверен, что тайна наживы состоит в расширении производства: он покупал английские машины, применял силу пара там, где сотни и тысячи кустарей работали в одиночку или артелями, он сгонял мелкого производителя с насиженных мест и разорял его до нищеты, выбрасывая на рынок непомерное количество удешевленных машинных товаров. Франция бурлила и кипела, но редко кто в те годы отдавал себе ясный отчет в происходившем. После окончательной победы над дворянством в 1830 году буржуазия скупала помещичьи земли, вводила режим эксплуатации крестьянства, не менее жестокий, чем эксплуатация мужика дворянством.
Буржуазия диктовала волю королю, распоряжалась бюджетом и биржей, вела войны и заключала мирные договоры.
И вот, ушедшие в сумрак своих родовых замков аристократы возненавидели это сословие «способных людей». Самое слово «способность» внушало мм отвращение, — они придавали ему оттенок ловкачества, уменья сорвать богатую поживу. И в этом отношении они, пожалуй, были недалеки от истины.
В известном отношении роль буржуазии была даже революционной — в той мере, в какой она осуществляла исторически неизбежный процесс. Но, подготовляя своего будущего могильщика в лице пролетариата, буржуазия в ходе хозяйства своими грубыми и своекорыстными пальцами загребала деньги и душила по дороге немало людей. Тогда один только К. Маркс с полной ясностью понял, что происходило. В 1848 году он писал:
«Всюду, где буржуазия достигла господства, она разрушила все феодальные, патриархальные и идиллические отношения. Она безжалостно разорвала пестрые феодальные нити, связывавшие человека с его наследственным повелителем, и не оставила между людьми никакой связи, кроме голого интереса бессердечного чистогана. В холодной воде эгоистического расчета она потопила священный порыв набожной мечтательности, рыцарского воодушевления и мещанской сентиментальности. Она превратила в меновую стоимость личное достоинство человека, и на место бесчисленного множества видов благоприобретенной и патентованной свободы поставила одну — беззастенчивую свободу торговли. Словом, эксплуатацию, прикрытую религиозными и политическими иллюзиями, она заменила эксплуатацией открытой, прямой, бесстыдной и сухой».
Таким образом, с водворением буржуазии как правящего класса, обиженных оказалось много. В борьбе против буржуазного засилия разоренный дворянин начинал признавать справедливость истории, лишившей аристократию привилегий. В нем появлялось своеобразное сознание «социальной справедливости». Бывали случаи, когда именно в дворянской среде возникали самые яркие фантазии на тему переустройства человеческого общества.
Маркс и Энгельс в «Коммунистическом манифесте» отмечают характерные черты феодального социализма: заигрывание дворянина с пролетарием, спекуляцию на якобы общих интересах и печальные результаты этих опытов, когда, увидев на нищенском мешке новоявленного социалиста дворянский герб, пролетарии разбегались от этого навязчивого союзника «с громким и непочтительным смехом». Мы видим и другой пример, как аристократ, отрекшийся от титула и богатства, создает социалистическую систему и, правильно ставя проблему, не может все же выбиться из чистой утопии. Такова была система умершего в 1825 году Сен-Симона. Такой же была система другого утопического социалиста — автора книги о лучезарном «Икарийском государстве», Кабэ. Такою же была система третьего социалиста тогдашних времен — Пьера Леру.
Молодые и горячие головы французской молодежи были заняты работой над книгами утопистов и их учеников именно в ту пору, когда в Париж приехала Жорж Санд.
II
Итак, за несколько лет перед началом своей литературной деятельности молодая и экзальтированная девушка встретила господина Дюдевана, который полушутя, полусерьезно заявил, что он был бы счастлив иметь женой Аврору Дюпен. Аврора Дюпен не сказала «нет», и брак состоялся. Родилось двое детей, прежде чем молодая женщина поняла, что она ничего общего не имеет со своим супругом. По обоюдному согласию, супруги разошлись неофициально. Жорж Санд уехала в Париж и там начала борьбу «за свободу женского сердца». Если теперь развод не представляет никаких, даже формальных, трудностей, то в тогдашней Франции эти трудности были огромны. И церковная, и гражданская сторона дела о разводе требовала больших расходов и энергии. Имущественные права замужних женщин определялись французским законом, так называемым régime dotal, который лишал женщину права собственности даже на имущество, принадлежавшее, ей до брака. Это было центральным пунктом порабощения женщины, ставшей собственностью мужчины. Войдя в круг литераторов и публицистов и сделавшись писательницей, Жорж Санд начала длительный, тяжелый и изобиловавший скандалами, бракоразводный процесс, кончившийся только в 1836 году. За этот пятилетний период появились первые романы Жорж Санд, посвященные вопросу «раскрепощения женского сердца». Существенной чертой этих ранних произведений является не столько борьба за юридическое раскрепощение женщины, сколько указания на «право женской страсти». Писательница не замечала некоторой курьезности в постановке вопроса и доходила иногда до парадоксальных утверждений, требуя под видом освобождения женщины ее прав на мужскую распущенность. В романах «Индиана», «Лелия» и «Жак», выступая поборницей женских прав, она, в сущности говоря, отстаивает право на страсть и описывает эту страсть, как порабощающую стихию, корнями уходящую в религию. Экзальтированность и католическое воспитание привели Жорж Санд к тому, что она склонна была давать религиозно-экстатическую окраску некоторым формам чувственности. И если бы одновременно с этим она не была большим художником, обладательницей большого стилистического совершенства, яркого и богатого языка, то некоторые места в ее сумбурной «Лелии» нельзя было бы читать без смеха. Ее молодой друг, с которым она имела кратковременную и мучительную связь, Альфред де Мюссе, сам того не зная, оскорблял ее тем, что, читая романы с карандашом в руке, вычеркивал несуразности и слишком напыщенные и яркие эпитеты. А она не могла не оскорбляться, так как в необузданном богатстве фантазии, в перегрузке речи эпитетами, как нельзя более выражалась ее природа.