Гусев-Оренбургский Сергей Иванович
Деревенский батюшка
Сергей Гусев-Оренбургский
Деревенский батюшка
Жил в селе Зимогорах священник, по имени отец Андроник, человек уже пожилой, но еще крепкий и бодрый, знавший болезни только по их названию, несмотря на свои шестьдесят лет. Семейство его состояло душ из двенадцати, всяких полов и возрастов, так что старинный и обширный поповский дом всегда был наполнен веселым оживлением, смехом, спором, гамом голосов. Часто там слышались звуки гитары, на которой мастерица была играть старшая дочь, вдова, крики играющих детей, а на дворе звякали колокольчики пар и троек заезжих гостей. Сам о. Андроник был человек веселый, весьма общительный, в прежние годы и выпивал изрядно, но при всем, том, видом был скромным, обхождением со всеми вежлив, не взирая на лица и звания, а нравом такой мягкий, добрый и в то же время до неуступчивости справедливый, что прихожане его высоко ценили и никак не хотели отпустить, когда он несколько раз собирался, в виду многосемейности, перевестись в более богатый приход. Зимогоры -- село небольшое и бедное, затерявшееся в глуши лесов, могло бы дать пропитание священнику лишь начинающему и не обремененному детворой. Супруга о. Андроника нисколько не приняла во внимание этого важного обстоятельства и в первые же годы совместной жизни два раза подряд осчастливила его двойнями, а затем уже с аккуратностью каждогодно рождала по одному домочадцу. Но от этого о. Андроник становился только веселее.
-- Обилие велие! -- радовался он.
Иногда, при гостях, нахваливал попадью.
-- Продолжай, продолжай, дорогая супруга, -- шутил он, -- и да будет потомство наше, как песок морской, во исполнение завета Господня: плодитеся, множитеся, наполняйте землю...
Однако, приходилось подумать к об "обладании землею". О. Андроник взял на себя исполнение этой части библейского завета, и исполнил в точности. Так как настаивать на плате за требы по выработанной практикою таксе он не мог и не любил, прихожане отвели ему земли больше, чем полагалось, Впоследствии он стал еще приарендовывать землю. И развел обширное хозяйство. Дни и ночи проводил он на лесных полянах, лично принимая участие в работах. Эта трудовая жизнь, почти крестьянская, и существовавший, несмотря на все труды, недостаток, в средствах наложили с течением времени отпечаток на весь обиход жизни и на самую внешность о. Андроника. От природы человек крупный, мощный, жилистый, одной рукою поднимавший пятипудовые мешки, он видом напоминал добродушного, лохматого, меднолицего хозяйственного мужика. Ходил в домодельных сапогах, научившись шить их сам, и вечно в заплатанном подряснике, потерявшем от времени и цвет, и форму. Впрочем, и подрясник был для него как бы присвоенным званию мундиром, в котором ему было неудобно и тесно: большею частью ходил он в нем -- распахнувшись, и при каждом удобном случае снимал его, оставаясь в широких черных брюках и цветной рубахе на выпуск, подпоясанной выцветшим кожаным ремнем. Не удивительно, что при косьбе он шел первым и только покрикивал:
-- Не отставай, ребятушки-и...
Уходил впереди, останавливался, ждал.
-- Ну-ко, ну-ко, догоня-й, милые друзья!
"Милым друзьям" жилось у него, как у Христа за пазухой. Они были как бы членами семьи. Только вечерний чай да чествование гостей происходили интимно в комнатах, завтраки же и обеды -- в кухне, за общим столом. вместе с работниками, сидели и члены батюшкина семейства, под председательством самого батюшки, неукоснительно благословлявшего трапезу и читавшего молитвы перед едой и после оной. Всегда присутствовали за трапезой и разные убогие люди, иные -- случайно приглашенные, -- нищие, проходимцы, странники, другие -- в качестве постоянных нахлебников, как дурачки Якимушка и Маша-аляля. Долго сидеть за трапезой батюшка не любил: уважал людей, управлявшихся с едой быстро.
-- Время -- дело золотое, -- говорил он, -- ну-ко, ну-ко, за работку поторапливайся!
Первым выходил на дому с топором, с косой, с граблями или с требником, смотря по надобности.
И был первым во всякой работе.
Он любил сам навивать сено на воза, сооружать ометы, пахать дымящуюся весеннюю землю. Сам с особенным благоговейным чувством, разбрасывал семена. Даже сам ездил зимой за дровами, потому что любил лес в его серебряном уборе, таинственно-сказочную лесную тишину, навевавшую странные, необычные мысли о чем-то загадочном и вечном. И жалко ему было будить эту тишину звенящим стуком топора, он вслушивался в нее, сплетался с нею нитями души, ему самому непонятными. Но, когда принимался за работу, разгорался, и весело ухал. И чувствовал, что оживает лес от его работы. Возвращался из леса веселый и особенно в этот день добрый. Дома он сам плёл плетни, из плетней сооружал клети и закуты, сам летом их обмазывал. А в осеннюю пору помогал жеребиться кобылам, ягниться овцам. Прихожане только дивились: как это батюшка везде успевает. Иногда даже опытные мужики приходили к нему за хозяйственными советами.