Позади желтого, освещенного солнцем ржаного поля, под светлым, как бы излучающим сияние небом, стоит небольшая, вся из прямых линий, деревянная церковка — Иван Богослов, — построенная в 1687 году. От Ужбола до церкви километра два, не больше.
Каждый раз, когда я проходил или проезжал мимо этой церковки, мне хотелось осмотреть ее. Но все как-то не получалось — то времени не было, то не мог разыскать сторожиху, или, точнее, смотрительницу, на попечении которой находится этот древний памятник русского зодчества. И вот сегодня мы идем сюда с Сергеем Сергеевичем, архитектором, по проекту которого реставрируется здешний кремль.
Церковь стоит на бугре, неподалеку от узкой, но довольно глубокой речонки, петляющей среди топких берегов. Всю церковь можно, что называется, охватить одним взглядом, — обшитые тесинками четырехгранники с поставленными на них восьмигранниками, над которыми высятся шатер и маковка. Колокольня несколько отдалена от церкви и соединяется с нею крытым переходом на двух консолях из бревен, выступающих концами своими одно над другим. Между этими консолями, под переходом, низкая, почти квадратная тяжелая дверь в подклеть. Думается, толкни ее — ив лицо ударит хлебным духом амбара, в полумраке зажелтеют тесовые закрома.
Софья Васильевна, смотрительница, отпирает дверь под колокольней, и мы поднимаемся по крутой лестнице в церковь. Перед нами — рубленная из могучих сосновых бревен стена. Избяная простота этой стены подчеркивает нарядность резной, раскрашенной арки, охватывающей гладкую, как бы вытесанную из одного куска дверь.
Стены внутри церкви ровные, бревна, из которых они сложены, так вогнаны одно в другое и обтесаны, что пазов не видать, и создается впечатление, будто каждая из них вырублена из одного, сказочной ширины, бревна. А потолок обшит пластинами в елочку, — он выглядит рельефным в лучах солнца. Простые и массивные косяки дверей и окон, врезанные в стены, усиливают их строгую наготу.
На фоне темного дерева, оттенка гречишного меда или ржаного хлеба, особенно хороши скромная резьба клироса и неяркая живопись иконостаса — красновато-коричневые, без окладов, иконы и золотисто-желтый с черным, розовым, алым и голубым орнамент.
В церкви чисто и уютно. Ходишь по деревянному её полу, как по избе, и вся она — избяная, не торжественная, душевная. Это впечатление еще усиливается оттого, что старуха Софья Васильевна с гордостью хозяйки рассказывает, как она обихаживает церковь, моет полы и стены. Она говорит об этом так же, как Наталья Кузьминична о своей, избе, в тех же выражениях и с тем же наивным желанием услышать похвалу своей опрятности и домовитости. Надо полагать, что Софья Васильевна, хотя и занимает должность музейного работника, все же религиозна, однако церковь для нее всего-навсего изба.
Правда, изба эта — древняя, о чем напоминает хотя бы волоковое окошко в алтаре, точно такое же, какое было в избах, и устроенное с тою же целью — проветрить помещение, выпустить дым: в избе — печной, а здесь — от какого-нибудь плохо прожженного и потому дымящего уголька, случайно попавшего в ладан…
Мы говорим с Сергеем Сергеевичем о том, что здесь начинаешь понимать то простецки-фамильярное отношение к богу, какое всегда было свойственно русскому крестьянину. В такой вот церкви, Срубленной из того же материала и тем же топором, что и крестьянская изба, человек не мог ощущать себя подавленным величием бога, не чувствовал себя жалким и слабым. Он ведь сам срубил богу жилье, как рубил его и себе, но только побольше и понаряднее, словно богатому мужику.
И еще мы говорим об искусстве безвестных мастеров, с одним топором в руках ставивших замечательные здания, мы говорим не только о строительном их мастерстве, но и о художественном вкусе.
Когда мы вернулись в Ужбол, как-то по-новому представились здешние избы, — в калитке и в воротах крытого двора Натальи Кузьминичны, вернее — в рубленных из толстых бревен косяках, я увидел те же мотивы, что и в архитектуре деревянного Ивана Богослова.
Нет, не христианский аскетизм вдохновлял строителей этой церковки, а живая жизнь, рожденное окружающей дествительностью представление о прекрасном. Дивный памятник древнего нашего зодчества сродни, мне думается, фантастическим и веселым сказкам, героическим былинам, лукавым побасенкам и отчеканенным навек поговоркам.
Наталья Кузьминична вспоминает, как прежде, бывало, будили пастухи хозяек. Пастухи были владимирские. Пасли они втроем. У каждого была свирель „на свой голос“, шли они на рассвете серединой улицы и „так-то хорошо играли, каждый на свой лад, чистая музыка“, — она показывает при этом, как играли пастухи. Игра эта была так хороша, что бабы, бывало, заслушиваются, пастухам заказывали, чтоб играли у этого дома, у того, у третьего… Наталья Кузьминична рассказывает так выразительно, что перед нами встает как бы живая картина. И снова думается об эстетической стороне крестьянского труда, о какой-то обрядовой форме такого, в сущности, прозаического дела, как выгон стада, и не первый, а каждодневный. Потом Наталья Кузьминична с огорчением говорит, что теперь этого ничего нет. Дошло до того, смеется она, что пастухам купили игрушечную детскую трубу, но было это так смешно, что все потешались. Тогда кто-то. из жителей Ужбола вспомнил, что у него где-то валяется „мирской рог“, которым сзывали на сход, и отдал этот рог пастуху. Сейчас по утрам женщин будит хриплый рев этого рога.