Возвращаемся в Райгород, высаживаем комиссию и едем в Ужбол.
Смеркается. На скошенных лугах под Ужболом, на зеленой отаве, стоят освещенные садящимся солнцем стога сена. Они стоят как-то покойно, основательно, и на душе делается спокойно. Хорошо, когда в лугах стоят стога, когда сено убрано до дождей. Какая-то домовитость в этом, ощущение порядка.
Трудно работает здешняя крестьянка, куда труднее, чем мужчина. Я уже не говорю о том, что после войны мужчин в деревне мало, что большинство из них ходит в начальниках. Почти все мужские работы механизированы: пахота, сев, сенокос, уборка. А вот женские работы механизированы в очень малой степени, — на том же сенокосе, где мужчины косят косилками, женщины ворошат сено граблями и навивают стога вилами; в животноводстве, в овощеводстве, всякие подсобные работы… Да еще и на своем огороде надо женщине поработать, и за скотиной ходить, и обед готовить, и обстирать, обшить всю семью. Вот и глядит она к сорока годам старухой.
Сегодня воскресенье, комиссия отдыхает, и мы с Андреем Владимировичем пошли пешком в Жаворонки, маленькую деревеньку, отстоящую от Ужбола километрах в четырех. Деревенька эта входит в тот же колхоз. Мы идем мягкой полевой дорогой. Внизу — обширная котловина озера. Вправо, к Рыбному, озеро почти сплошь покрыто, тростником. В высоком и светлом небе, за озером, едва проступает исполинская колокольня Рыбного. По всей котловине, по обеим сторонам озера, то там, то сям виднеются деревеньки и села с колокольнями церквей… Вокруг, сколько видит глаз, поля, поля. Внизу они теряются среди болот и лугов, а здесь, наверху, заняли собою все косогоры, уходящие в разные стороны. Серо-зеленый овес, желто-зеленая пшеница, темно-зеленые прямоугольники картофеля в белых цветах, белесая, почти поспевшая рожь… Солнце, небо в облаках. Длинные скирды клевера среди распаханного черного клеверища.
На дальнем косогоре, рядом с лесом, видна деревенька.
Мы идем к ней по холмистым полям, через овраги. Дорога затравенела. Она становится все зеленее, потом исчезает в траве.
И потому, что в Жаворонки не ведет ни дорога, ни даже тропинка, деревенька возникает как бы сама собой. В Жаворонках, рассказывали мне, было одиннадцать дворов, а сейчас — три. Все три дома окружены садами, но много садов — выморочных — разбросано вокруг, там, где еще сравнительно недавно, лет шесть назад, были дома.
Мы заходим к Антону Ивановичу Чашникову, одному из бывших председателей Ужбольского колхоза. Он сидит возле избы, за врытым в землю столом, с женой, дочкой и двоюродным братом, — кончают обедать. Все его дети разъехались кто куда, с родителями осталась только меньшая дочь, студентка сельскохозяйственного техникума. Антон Иванович — высокий, бритый, но с пышными усами старик. Жена его — коренастая, полная, добрая, должно быть, женщина.
У Антона Ивановича большой, густой, какой-то диковатый сАд: сливы, вишни, яблони, смородина… Есть несколько ульев. С первого взгляда видно, что живет он спокойно, в достатке. Но видно и другое: он отстранился от активной работы в колхозе, то ли потому, что устал, то ли обижен тем, что не выбрали его председателем. Вернее всего, что и председателем ему не хочется быть: хлопотно, ответственность большая, — и живет в нем некая ревность к новому председателю, Николаю Леонидовичу Ликину.
На вопрос Андрея Владимировича, как ему нравится новый председатель, Антон Иванович с явной неохотой отвечает, что ничего, мол, только плохо, что ужбольским мирволит. И приводит случай, — это было, говорит он, сегодня, когда ужбольские мужики подкашивали на корм скоту семенную тимофеевку. Кстати сказать, когда несколько позднее приехал сюда Николай Леонидович, то выяснилось, что тимофеевка эта вовсе не семенная. Рассказывает Антон Иванович и о том, что весной его назначили фуражиром, но корм уже растаскали — те же ужбольские брали без меры, — и пришлось ему отказаться от этого дела. Замечает он еще, как бы между прочим, что новый председатель молод, неопытен, поснимал сгоряча всех бригадиров, а теперь иных из них снова назначил. Обо всем этом он говорит как-то уклончиво, не то сожалея, что председатель ошибается по молодости своей, не то осуждая его. И все это представляется мне обычной борьбой так называемых деревенских партий, в которой Антон Иванович, коммунист и опытный хозяин, участвует такими вот разговорами исподтишка и тем, что записался в старики, хотя еще крепок.
Жена Антона Ивановича приглашает нас в избу, потчует чаем с сотовым медом и вареньем из вишни и красной смородины, сваренным на меду. Изба у них большая, но вся покосившаяся. На подоконниках много цветов, на стенах — ружья. Не знаю почему, но мне представляется, будто я в гостях у лесника. Антон Иванович рассказывает, что, отделившись от отца лет двадцать пять назад, он вскоре же погорел и купил эту избу в «леснине» — так называют здесь протянувшуюся на северо-запад лесную сторону. С плотниками в те времена было трудно, и когда ему уже поставили дом, он обнаружил, что дом садится на один из углов. Он стал говорить об этом плотникам, те кое-как подбили угол, и ему пришлось с этим согласиться, так как деньги он все отдал, да и других плотников не найти было. Теперь, заключает Антон Иванович, о доме он уже не думает — стар стал.