— А какая?.. — с иронией прервал Прохор Игнатьич, все время молча слушавший его.
— Какая?.. то… то… наша-то пчела, знашь таперича, што…
— Пчела как пчела!.. Известно, творение у всех одной масти…
— Одной!.. Нет, видать, не одно-ой… Наша-то пчела таперича, к примеру сказать, самая… п-палитурная!.. А то у Захарки!.. Захарке-то до энтаких медов ишшо расти и расти надоть!..
— Э-эх ты-ы… Мартын малоперый! — качая головой, прервал его Прохор Игнатьич. — Слушаю это я твой разговор и в толк не пойму единственно по неразумению!.. Мед как мед, пчела как пчела — и весь разговор; и никакой то-ись особенности нет, окромя, значит, той, что у всех избы в шапках, а на твоей зимой и летом плешь!..
— Изба!.. Ты на завод гляди!..
— Любопытно, где он!.. то-ись, в каком у тебя царстве… Покажешь?.. Из-под ручки гляну!..
— А пасек-то!.. нешто не завод?..
— Богатей!.. чего!.. трем-то бабам унести ли в подолах завод-то энтот, а?..
— Смейся-а-а! — обидчиво ответил он, весь покраснев.
— Слушать-то тошно!.. смерть это моя… как ваш брат ломаться начнет… то-ись… вот тьфу!.. и весь ты тут, а тоже: я-ста да мы-сто!.. Говори-ко лучше, што за пуд-то хошь… сулил по три отдать!.. За ценой не гнаться!
— Ка-а-ак?? За экой-то мед такая цена?.. Бери его с глаз!..
— О-о… што круто больно!..
— Бери, бери и глаз моих без пути не мозоль, ступай и с ним вместе… только мух нагнал… товар опакостят!.. — желчно произнес он.
— Ты говори!..
— Даром-то зубы языком обивать ста-а-ану?.. Жди!.. Берешь три — и деньги возьми: нет — отваливай… разговор короткий!
— Все ж поговорить надоть…
— Хвасню твою на уши мотать, што ль?..
— Как же оно так-то?.. Этак-то ты настоящую цену клади!
— Говорил я тебе аль нет?..
— Говорил… да эк-то, брат, накла-а-а-адно!..
— И поди с богом. Иного разговору не будет?
— Поторгуемся… не так же с ветру… зря, значит…
— Разговаривай… послушаем…
— Накла-а-а-адно… эк-то!.. и ей-богу!..
— Мы уж слышали это, а ты вот новое слово выдумай… попотей!..
— Какое ишшо слово?..
— Бери-ко бадью-то!.. Киш вы… о-о, штоб вас, тьфу-у! В самый рот… а-а-а, нечисть… тьфу!.. — говорил он, отплевываясь от залетевшей в рот мухи и отмахивая их от усов, на которых налип мед. — Ну, што стоишь?.. Где зудится?.. — насмешливо спросил он.
— Нет, брат, эк-то станешь продавать свое добро, так век из дерюжной обуви не вылезешь, — с раздумьем произнес он, отводя свои глаза от насмешливого выражения Прохора Игнатьича в сторону.
— Иного и сукна не наткано ишшо на кафтаны вашему брату… по той вере, што, поколь свет стоит, мужику шелков не потребуется… так точно!.. А вот бери-ко бадейку-то, да и наше с кисточкой… никто за ворот не держит…
— Што ты гонишь-то? Дай одуматься!
— А чего тебе торчать-то без пути… Ведь хмелю у меня не растет, тычин не требуется, а на мой бы ум, коли цену дают, так и брал бы да брал, и меня бы в сердце не вводил, а то ведь… ой!.. смо-отри!.. и того не дам!.. — И он, прищурив глаза, с злою улыбкой посмотрел на него.
— Куды деться-то?.. — как бы про себя, промолвил мужик, с раздумьем посмотрев в сторону и медленно почесывая в затылке.
— Про то и говорю: приде-ошь!
— О-о-а-ах!.. горе одно!.. Ты подумай, каково оно!.. Ведь этот бы таперича мед в городе… сколь бы я выбрал, если б по фунтам, а? Да и пудом меньше десяти ни в жисть!
— Кто ж те держит — и вези!.. Это от своей бы прибыли да я б душу заклал!..
— Вези… хе-е!.. Когды уедешь да когды приедешь, а што есть-то станешь?..
— Меду — целый завод, а чего есть, говорит. Сме-ешной ты человек… на диво! и ей-богу!..
— Смейся-а!..
— И ей-богу, смешно… еда самая то-ись… царю лучше не требуется, а ты неуж хлеба хошь?..
— А чего ж?..
— Хе!.. Забавный ты человек!.. Хлеба захотел, так и отдавай — будешь с хлебом, а не хошь — медком пробавляйся!.. На-ко, на-а… ведь тебе не покажи царского-то обличья, год на одной половице протопчешься!.. — шутливо произнес он, вынув и помахивая перед ним, как и перед Захаром, трехрублевой ассигнацией.
— Ты с гривной говорил?.. — как-то вскользь заметил тот.
— Ах… чкни… тебя!.. А я думал, ты забыл про нее… ну, ну так и быть, возьми и гривну!..
— А-а… Прохор Игнатьич, и горько, брат… да… н-ну… его!.. — со вздохом махнув рукой, произнес мужик, принимая деньги.
— Што?..
— Ничаво… ешь на здоровье!.. Бе-еда это наша жисть — робишь, робишь за лето-то; на руках мозоли нарастут, не разогнешь; три шкуры с рыла-то слезет, и ей-богу!.. А все без пути… так уж от бога, што ль, оно!..
— Верно!.. Потому предел… и не моги промышлением!.. — назидательно ответил Прохор Игнатьич.
— И все на чужой карман только и робишь, а сам, и ей-богу… хоть умри, а робишь, а-ах!.. Слезы говорить-то!.. — с жестами пояснил он, пряча бумажку в карман.
В это время раздался звон колокола ко всенощной и звучно прокатился по окрестности… Прохор Игнатьич молча набожно перекрестился три раза и спешно стал прибирать разбросанные гирьки, весы, счеты и мелкий товар, готовясь закрыть лавочку.
Продавец меда также перекрестился при звуке колокола.
— День-то не видаючи прошел!.. — заметил суетившийся Прохор Игнатьич, тон которого из дерзко-насмешливого обратился в мягкий и благодушный, точно звон колокола имел смягчающее влияние на его натуру.
— Ноне день-то… покороче… — отозвался тот.
— Особливо в разговорах-то!.. Кому чего, а языку все работа! Струмент-то неломкий, а то бы за день-то, брат, на моем месте… сколь бы на починку вышло…
— Ты и языком робишь, да прибыльно!..
— Ну, прибыль-то как бог даст, болезный: ноне торговля-то со всячинкой… того и гляди, подкуют… Около вашего-то брата ходи да оглядывайся!.. — ответил он, запирая ящик с выручкой, и опустил ключ в карман.
Не прошло и получаса, как Прохор Игнатьич, одетый в зипун тонкого черного сукна, опоясанный алым шелковым кушаком, степенно шел в церковь, вежливо отвечая на поклоны встречавшихся с ним крестьян. Дневные хлопоты в селе давно уже стихли; одетый по-праздничному люд семьями выходил из домов и спешил в церковь; каждый нес в руке свечу, отлитую из свежего воска. Изредка только из какой-нибудь избы еще доносился скрип косаря о сосновые половицы или в низеньком, раскрытом настежь от духоты окошке мелькала стройная, с роскошными упругими формами фигура девушки, только что вышедшей из бани и спешно переодевавшей чистую сорочку или заплетавшей длинную русую косу, которой бы от души позавидовали тщедушные обитательницы салонов.
Церковная паперть пестрела яркими костюмами теснившихся на ней богомольцев; из раскрытых окон церкви несся ладан, далеко распространяя в свежем вечернем воздухе, напитанном ароматами скошенного на лугах сена, свой характерный запах, и среди общего безмолвия стройное церковное пение звонких детских голосов помимо воли порождало при этой обстановке какое-то теплое безыскусственное чувство. Только горькая сиротливая бедность, как бы стыдясь своих заплатанных азямов и шушунов, стояла поодаль, у церковной ограды, и тихо мелькали тонкие зажженные свечи в руках их.
С закатом солнца кончилась всенощная, и стихло село, чтобы проснуться до зари в светлый праздник. Но далеко за полночь виднелся свет в одном из окон дома Прохора Игнатьича, сводившего счеты дневной прибыли. По веселому лицу его и по руке, бойко бегавшей по косточкам счет, можно было догадаться, что день не обманул его ожиданий.
ПРИМЕЧАНИЯ
Все включенные в данную книгу рассказы Н. И. Наумова написаны на материале жизни крестьян и рабочих Сибири. Автор родился в Тобольске, служил в Омске и Томске советником губернского правления. Умер в Томске. Писать начал в 1859 году. Печатался в газете "Искра", в передовых журналах: "Современник", "Дело", "Отечественные записки", "Русское богатство".