Вечером заглянула Евдокия Павловна.
– А он Любке окна фанерой заколачивает, – сообщила маленькая директриса и вопросительно взглянула на отца Константина, словно не зная, как ей реагировать на происходящее.
– Ну, посмотрим, – сказал тот. – Вы только не звоните никуда, пожалуйста.
– Мужики до сих пор на свадьбе, – удрученно вздохнула Дуня, предвидя страшную встречу с озверевшим в недельном запое мужем. – Телефон пока не работает. Но когда починят, Клавдия сразу позвонит. Сами знаете.
На последних словах Евдокия, думавшая вовсе не о телефоне, а о своей мучительной семейной жизни, неожиданно расплакалась.
– Если б вы знали! Если б вы только знали! – беспомощно повторяла она, заливаясь слезами.
Отец Константин сел рядом, и Дуня по-детски уткнулась ему в плечо, всхлипывая во весь голос.
На следующее утро отец Константин отправился в интернат, откуда сбежал Костя. Надо было опередить Клавдию Ивановну. Он шел пешком, иногда припуская трусцой, чтобы согреться. Шофер Вова, вопреки железному зароку не пить утром, тоже пропал на свадьбе в Пустом Рождестве. Ведь женился его армейский товарищ.
До интерната было недалеко, километров двадцать. К обеду отец Константин уже сидел в директорском кабинете, раз за разом объясняя ситуацию. Увидев рыхлое, беззлобное лицо детдомовской начальницы Ольги Владиленовны, он понял, что надежда есть. И не ошибся.
Когда переговоры перевалили за второй час и сгоравшая от любопытства секретарша унесла поднос с нетронутым остывшим чаем, Ольга Владиленовна, хмурясь, начала сдаваться. Отец Константин, исчерпавший к тому времени все аргументы, с ужасом почувствовал, что его может не хватить на самое последнее крошечное усилие.
Но в эту минуту сама директриса пришла на помощь.
– А правду говорят, – спросила она, таинственно понизив голос, – будто скоро конец света?
Не в силах сопротивляться, отец Константин побежденно кивнул.
– Ладно, пусть поживет, – суеверно согласилась Ольга. – Чего уж. Пока будет в бегах числиться. А там, если что, на восстановление подадим. Раз такое дело.
Поздно вечером, возвращаясь в Митино, отец Константин с удивлением заметил, что в школе светится окно. В учительской сидела маленькая Евдокия. Увидев отца Константина, она поспешно приложила носовой платок к лиловому синяку под глазом.
– Упала, – неумело соврала Дуня, отводя взгляд. – Приморозило, скользко так. А я вот заработалась. Дел невпроворот. Спасибо вам за всё. Спокойной ночи!
У закрытого магазина гудели вернувшиеся со свадьбы мужики. Палыч, муж маленькой Евдокии, месил кулаком воздух, агитируя пойти к самогонщице Альке. Вовка, собиравшийся с завтрашнего дня все-таки приступить к работе, невнятно отнекивался. Угрюмый Пахомов молчал, созерцая свою неподвижную мысль.
– Кузьма Палыч! – окликнул отец Константин.
Кулак замер и медленно опустился. Палыч, сбитый с боевого ритма, незаметно соскользнул в слезливо-добродушную стадию.
– Батюшка! – умилился он. – Ты смотри! Тоже ночью бродит, как простой смертный!
– Кузьма Палыч, ты, значит, жену бьешь?
– Бью! – с неподдельной горечью воскликнул Палыч. – Бью, отец! Да разве до нее достучишься!
Неделя прошла сравнительно мирно, не считая ежедневных скандалов со стороны уязвленной Клавдии Ивановны. Пенсионер Гаврилов под шумок сочинил и отправил в епархию первое анонимное письмо, стилем которого остался очень доволен.
В доносе в скупых чертах обрисовывалась история Любки и Кости, и предельно корректно, хоть и язвительно, указывалось на несовместимость покровительства блуднице и беглому разбойнику с саном отца Константина.
Февраль подходил к концу, и в воздухе всерьез запахло весной. Однажды утром отец Константин выглянул в окно и увидел первых грачей. Они важно прохаживались по оттаявшему пятачку перед калиткой и неохотно взлетели, когда во двор ворвалась растрепанная Любка.
– Нет сил! – выкрикнула она с порога. – Спасайся, кто может!
– Ну?
– Только не говори, что терпеть надо! Сколько могла, терпела. Всё – вилы!
– С Костей не ладится?
– Да при чем тут он. Со мной беда. Выпить надо. А то кончусь. Без шуток.
– Люба…
– Тамбовский волк тебе Люба! Сейчас начнешь петь, что он моя последняя надежда, что если я сорвусь, его опять отберут, и я умру под забором! Знаю! К черту! Мне выпить надо. Понимаешь ты или нет?
– Но ведь и ты – его последняя надежда.
– Знаю, – немного тише ответила Любка. – А что делать? Все равно пойду.
– Куда?
– Да хоть на лесопилку. Таджики добрые. И спиртом угощают.