Ефим умолк, и сад наполнился будничным гудом насекомых. Серафима кивала и безадресно улыбалась. На стеганых плечах ее ватника симметрично сидели две бабочки с золотыми глазами на крыльях.
С непривычки Митя быстро переполнился молчанием и почувствовал непреодолимый словесный зуд, хотя всё подсказывало ему, что говорить сейчас не стоит.
– Чем же кончается ваша история? – спросил он почти против воли.
– А она и не думает кончаться. Они все летят. Просто отсюда не слыхать уже.
– А когда прилетят?
– Никогда. Восьмое небо – бесконечно.
– Вы сказочник? – произнес Митя, не зная, что сказать.
– Фима, у нас простокваша осталась? – нагнулся вдруг старик со своего трона.
Серафима не сразу сфокусировала взгляд, словно возвращалась с восьмого неба и пробиралась – один за другим – сквозь все цвета радуги. Наконец она совпала с собой, вздрогнула – и бабочки нехотя перелетели с ватника на цветы.
– Пойдем, дитё дорогое, завтракать, – Серафима протянула к Мите мелко дрожащие руки. – Подними-ка меня.
Митя бережно и неловко, будто боясь разбить, поставил старушку на ноги. Она показалась ему почти невесомой, и от этой младенческой легкости у него болезненно сжалось горло.
Медленно они пошли через сад, и Митя, чтобы вынуть из сердца осколок жалости, спросил:
– Почему у вас цветет всё сразу?
– Мы с ними нянчимся, как с дитями. Вот они и торопятся раскрыться. И не спешат уходить.
– А люди думают, дед Ефим наколдовал.
– Одни говорят – колдун, а другие – того, чекалдыкнутый, – засмеялась Серафима и покрутила у виска.
– Почему?
– Картошку не сажаем. Телевизии не держим. Меж собой не лаемся, седьмой десяток – как одна душа. Чего еще. Не пьем, про пенсию не тревожимся, на старость не обижаемся. Счастливые мы. Людям это стерпеть трудно.
– Счастливые?
– Так ведь радостно жить! Вздохнул – и счастье. Разве нет?
– Ну да, – растерялся Митя. – Наверное.
Наевшись простокваши с хлебом, Митя отправился в школу – узнать, что ему делать сейчас, во время каникул. Составлять учебные планы? Писать конспекты уроков? Или, возможно, что-нибудь еще?
У магазина ему повстречался молодой священник с бутылкой водки под мышкой. Митя испуганно отвел глаза и стал смотреть на исполинские лопухи, качавшиеся в канаве. Под каждым из них вполне мог спрятаться ребенок или маленькая директриса Дуня.
Все школьное население опять обреталось на грядках. Митя выяснил, что делать ничего не надо. Только полоть, окучивать, поливать. И так до конца лета.
– Да пойдемте, я вам хоть школу покажу, – под нарастающий смех девчонок спохватилась Евдокия Павловна, видя, что Митя не знает, как подступиться к земле.
Школа состояла из столовой, где стоял один очень длинный стол, учительской и трех классов. В коридоре на стене висел стенд: «Родное Прибитюжье».
– Это что? – удивился Митя.
– Наша речка, – смутилась Дуня. – Называется Битюг… А я у вас всё спросить хотела. Вы из Москвы, может, знаете. Правда, что Катрин беременна от президента?
– Что? Кто? – опешил Митя.
– Ну, как же! – в свою очередь изумилась Евдокия Павловна. – Катрин, певица, которую недавно в Госдуму избрали. Неужели не слышали? Она еще песню поет, такую жалостную: «А ты меня совсем не любишь…»
– Ну, они все примерно одно и то же поют, – улыбнулся Митя. – А певица-депутат – это сильно. Почти как кухарка, управляющая государством.
– Так вы что, газет не читаете? – разочарованно протянула Дуня.
– Нет.
– Но ведь надо быть в курсе! Тем более, вы историк. Хотите, я вам принесу? У меня их много. Вовка из города каждый день привозит.
Митя вежливо отказался. И Евдокия Павловна, исполненная недоумения, вернулась на грядки, отправив странного учителя, не знавшего знаменитой Катрин, проводить каникулы по его собственному усмотрению.
Митя, немного стыдясь своей непригодности к сельхозработам, ушел далеко в луга и поскакал на свободе, как отвязавшийся жеребенок. Один под синим небом.
Глава четвертая
Гавриловы