Однажды мне самому случайно пришлось быть свидетелем такой попытки. Из окна школьной квартиры знакомого учителя мне довелось наблюдать картину трогательного «единодушия» между крестьянами и их новым колхозным начальством. По деревне проходил председатель колхоза, присланный Центральным Комитетом Коммунистической — партии «двадцатипятитысячник». Один крестьянин схватил около избы кол и с угрожающим видом направился к колхозному начальнику. Тот выхватил револьвер из кармана своей кожаной тужурки и прицелился в мужика. Нападавший отбросил кол в сторону и, обескураженный, вернулся в свою избу: неравное оружие было у этих врагов…
От жителей деревни и студентов мне приходилось слышать в те годы о многочисленных случаях нападений, избиений и убийств. Крестьяне повсеместно, в одиночку или маленькими! группами, нападали на тех коммунистов», которые террором загоняли людей в колхозы.
Упорно обсуждался крестьянами вопрос об общественных восстаниях. Люди совещались в глубокой тайне: вдвоём, втроём с родственниками, друзьями, соседями. За каждым человеком, за каждым словом следили местные ищейки: партийцы, комсомольцы и некоторые члены группы бедноты. За доносом следовали аресты, тюрьма, лагерь.
После тщательного обсуждения, крестьяне приходили к тому заключению, что попытка общедеревенского восстания ни к чему положительному не приведёт. В селе нет ни оружия, ни организации. Напасть неожиданно на одиночек–коммунистов или на маленькую группу и перебить их крестьяне могли бы. Но каков будет результат, что за этим последует? Завтра же приедет в деревню с пулемётами отряд коммунистов, энкаведистов, милиционеров и перестреляет, в лучшем случае, десятки людей. А в худшем случае сожжёт село и перестреляет из пулемётов поголовно все взбунтовавшееся население деревни. Так уже было в некоторых деревнях. Об этом крестьяне слыхали из рассказов очевидцев и хорошо такие случаи знали.
Им был известен рассказ агронома–горца, который поведал о расправе энкаведистов с восставшими жителями горной деревни на Кавказе. Население аула занималось виноградарством и скотоводством. Коммунисты стали загонять жителей гор в колхозы. Горцы упорно отказывались. Тогда к ним приехал из города отряд милиции. Милиционеры стали угрожать револьверами непослушным горцам. Озлобленные горцы напали на милиционеров с кинжалами и нескольких милиционеров убили, а остальные «блюститили порядка» вскочили на коней и поспешно ускакали в город. Жители аула наскоро посовещались, что им делать. Не ожидая никакой пощады от большевистских властей, все жители аула единодушно решили немедленно разбежаться по горам, спасаясь от неминуемой гибели. Так и сделали… Впоследствии рассказчик тайно, с большими предосторожностями, заглянул в родные места и увидел на месте аула одни развалины: аул был уничтожен большевиками до основания…
Большинство крестьян Болотного и других деревень в уезде не решалось на восстание. Они понимали его безрезультатность и огромную опасность для жителей. Предвидели неминуемую гибель не только свою, но и своей семьи, поголовную гибель всех жителей села от жестоких карателей.
Многие высказывали ещё и другие соображения. Колхозная система неминуемо приведёт к развалу сельского хозяйства. Большевистская власть вынуждена будет отказаться от своей глупой затеи так же, как отказалась она когда–то от продразвёрстки, и распустить колхозы.
Были и такие непримиримые враги колхозной системы, которые говорили:
— Конечно, в Болотном и в других деревнях, где нет вблизи ни больших лесов, ни гор, ни камышевых зарослей, восстание безоружных людей — это самоубийство. Но в других деревнях, расположенных вблизи больших лесов, это возможно. Тем, кто решается на беспощадную борьбу с большевиками, нужно отправляться в такие места и там бороться…
Такие люди уходили и уезжали, иногда с семьями, к родственникам и знакомым в другие деревни, расположенные в больших лесах или около них.
Некоторые из орловских крестьян перебрались с этой целью в деревни к Брянским лесам. Другие добрались даже до Сибири и Дальнего Востока. Иные доходили до Кубани, которая была знакома многим: отходникам: «Там есть казаки, оружие и камыши…»
И там крестьяне Болотного и других орловских деревень, вместе с местными жителями, годами вели борьбу против коллективизации и советской власти.
«Раскулачиванию» и принудительной коллективизации противилась также и сельская интеллигенция.
Местные учителя игнорировали собрания, на которых ставился вопрос о коллективизации. Выступать против государственного решения они не могли: за этим следовал неминуемо лагерь. Но с пропагандой «колхозного рая» тоже не выступали.
Один местный студент вуза рассказывал, как к нему на каникулах пристал председатель сельсовета. Начальник предлагал студенту ехать с ним на посёлки и агитировать крестьян, чтобы они вступали в колхозы. Студент отказывался под предлогом, что со школьных лет он живёт в городе и деревенскую жизнь плохо знает. Местный начальник обещал снабдить его соответствующими «агитброшюрами». Студент заявил, что он беспартийный и не чувствует себя обязанным вести политическую пропаганду. Местный начальник вспылил.
— Все советские студенты получают государственную стипендию и обязаны активно помогать власти проводить все её политические кампании. А если кто из советских студентов проявляет своё несогласие с государственной политической линией, тех мы должны убрать из советских вузов, — угрожающе заявил сельский начальник студенту.
Студент вернулся в город прервав свои каникулы.
Коллективизации противились даже некоторые сельские комсомольцы и партийцы.
Один комсомолец–матрос в разгар коллективизации приехал в отпуск в Болотное, родное село. Местное начальство потащило его на крестьянское собрание: агитировать за колхозы. Матрос агитировать за колхоз не мог: он был против колхозной системы, как и его родители. Но и выступить против колхозных агитаторов он не посмел: он не хотел попасть в тюрьму или лагерь. С собрания моряк незаметно «уплыл»…
Посетив своего школьного товарища, беспартийного учителя, матрос рассказал ему о своих намерениях. «Организовать восстание безоружных крестьян тут, в деревне, в голом поле, невозможно: всех перебьют, — говорил он. — А в армии — иное дело… Если только сексоты раньше времени дело не провалят… Завтра же еду обратно во флот. Там всем приятелям тихонько расскажу, что творится в деревне с нашими семьями… Обмозгуем, сообразим. Может быть, что-нибудь и сделаем… Как кронштадтские моряки в 21 году, в период продразвёрстки…» На следующее утро матрос–комсомолец, действительно, вернулся во флот, по месту службы. Но с тех пор его родные не могли получить ни писем от него, ни весточки о нем, несмотря на свои запросы. Вероятно, с ним произошла катастрофа…
В рядах местных партийцев в уезде тоже нашлись открытые противники принудительной коллективизации: сторонники Бухарина, «правые уклонисты». Одни возражали против принудительной коллективизации, как политики губительной и реакционной. «Колхозы — это система военно–феодальной эксплуатации крестьянства» — повторяли они слова Бухарина. Их исключали из партии, как «правых уклонистов», «реставраторов капитализма», «классовых врагов, забравшихся в партию», и ссылали в лагерь. Другие отказывались проводить «раскулачивание» и принудительную коллективизацию, ссылаясь на то, что их «совесть, характер им этого не позволяют». Их также исключали из партии и ссылали в лагерь, как «либеральноинтеллигентских хлюпиков», «за примиренчество к правому уклону», «за потакание подкулачникам», «за буржуазный, гнилой либерализм».
Но огромное большинство коммунистов проводило «раскулачивание» и принудительную коллективизацию. Они не хотели менять своё привилегированное положение на лагерь. Кроме того, они вскоре поняли, что колхозы — это бедствие только для крестьян, но для начальников колхозная система — великое благо: именно с момента коллективизации у деревенских начальников начался бесконечный «пир во время чумы». Колхозы — это нищета для крестьян. Но для правительства — это лучшая система ограбления народа, а для начальников — лучшая система самоснабжения.