Виле давно хотела закрывать магазин: рабочее время истекло, да и правила торговли запрещали продавать на разлив. Но водка уже сделала свое, и мужики только смеялись над ее пылом, звали выпить, а какие-то смельчаки сами лазили за прилавок, кроили хлеб, тащили из бочки селедку… А с улицы валили все новые посетители. Приходили женщины за крупой, керосином, селедкой, а многие и водку брали ради воскресного вечера. Толкались парни, накупая конфет, иной и девушку сюда приводил, потчевал винцом и сам пил, добавляя и глоточек водки для смелости — впереди-то танцы, надо, чтоб в жилах огонь горел…
Солнце уже закатилось, и на прилавке засветили лампу. В табачном чаду человек еле видел человека, а сидящие у стены на доске коптили без передышки, пьянея не столь от водки, сколь от дыма и едкого духа, которым несло от грязного пола, изгаженного объедками, облитого спиртным, усеянного окурками и прочим мусором, который заносили входящие и, будто грязное белье в бане, оставляли выходящие.
Вошел Кляме Истребок. Был он весел, потому что по дороге из гаража заглянул к Лапинасу и долбанул на пять рублей самогону. Желтоватые с прищуром глаза пылали, длинное худое лицо добродушно улыбалось, румянилась горбинка носа. Кляме протиснулся к прилавку, потребовал поллитровку и лишь тогда подошел к компании Помидора.
Вингела подтолкнул Виктораса. Оба перемигнулись и пододвинулись поближе, попросив Винце Страздаса пересесть в угол.
— Толейкис угостил? — спросил Помидор, освободив место для Истребка. — Ну как? Богатого зятя получили?
— Ядрена палка! — Кляме втиснулся меж Помидором и Раудоникисом. — Видали, корова какая? Вымя по земле волочится. Два борова, откормная свинья чуть ли не в две сажени длиной. Полный кузов гусей, а кур-то, кур — всю эту лавку до потолка можно забить, — рассказывал Истребок в упоении: обожал все вдесятеро преувеличивать и привирал на каждом шагу. И не со зла, не из желания кого-нибудь унизить или оклеветать, а просто так; как многие не могут спать без снов, так Кляме не мог разговаривать без вранья. — Придется еще раз ехать, ядрена палка. Разве на двух грузовиках столько добра перевезешь? Что там на двух — на пяти-шести не увезти, сколько там всего осталось в Павешвиле! А зерно, мясо я уж и не считаю… — Кляме проглотил слюнки, закачался всем телом от простодушного удивления и обвел мужиков добрым, бесхитростным взглядом… — А баба у него! Душа человек! Накрыла полный стол всякой жратвой, ведро водки выставила, а на прощание сунула в карман сотенную да еще набросилась, чтоб завтра пришел за второй.
— Врешь, собачья шкура! — презрительно сказал Андрюс Вилимас.
— Ей-богу! — Кляме выгреб из кармана пачку трешек — сдачу с пол-литра — и перекрестился ею, хоть из всей его речи только и было правды, что Толейкис за перевозку дал полсотни.
— Легко ему деньгами швыряться, когда будет получать по полторы тысячи в месяц. Тридцатитысячник… — отозвался Шилейка, отчеканивая каждый слог, и, крякнув, плюнул себе под ноги. — Я бы на месте правительства эти деньги за трудодни раз… — И вдруг замолчал на полуслове: в дверях стоял Мартинас.
Винце Страздас отставил недопитый стакан и демонстративно заковылял из магазина.
Мужики зашевелились, радостно загомонили, наперебой приветствуя Вилимаса, а Вингела немедля бросился навстречу, схватил под руку и поволок к своим.
— Председатель… родимый… — говорил он, чуть ли не со слезами усаживая его. — Мы тут червяка морим. Но душит, проклятый, и все. Помоги нам, ягодка сладкая. Коллективно скорее его укокошим.
— Пустите. За сигаретами зашел, — не очень сопротивлялся Мартинас. — Не пить…
Пять рук сразу полезли в карманы, но Вингела и тут всех опередил, первый подсунул пачку. Зато Помидор раньше всех чиркнул спичкой, и Андрюс Вилимас тем временем налил полный стакан водки. Раудоникис, который в пьяном виде становился щедрым, напрочь забывая, что в кармане у него ни копейки, взревел, Чтоб продавщица принесла банку трески.