— Эй там, у двери! Кто просил лимонаду?
Не отвечают.
— Кто хотел лимонаду?
— Дай мне, раз никто не берет, — попросила Гайгалене и сунула рубль с копейками.
Виле хватает бутылку за горлышко, прячет под прилавок. А Гоялисов Симас в это время с хрюканьем — в дверь. Паршивец! Опять напаскудит в стенгазете. По деревне уже ходит его стишок:
Вошел Мартинас. Окинул яростным взглядом битком набитый магазин: тележка снова катится по старой дорожке… Перед ливнями в рабочий день в магазине бывало как выметено: один-другой выпьет впопыхах бутылку пива и топает во двор, а если кто и потребует сто граммов, то или так ловко проглотит, что и не уследишь, или, украдкой сунув в карман бутылочку горькой, потащится на поиски более спокойного места. А теперь… У стены снова лежит на чурках старая доска, которую Виле выбросила было, когда Толейкис стал наводить порядок. И не одна, не голая. На ней вплотную сидят разговорчивые побагровевшие мужики.
— Ради какого случая?
Говор смолк, но ни одна рука не опустилась с бутылкой, не спряталась за спиной, не старалась скрыться, как раньше бывало. Все глядят на него и невинно улыбаются — радушные, снисходительные, добродушные, — и в этой атмосфере, пропитанной притворной глупостью, Мартинас почувствовал что-то сродни тому вечеру в день приезда Толейкиса, когда в магазине, сидя вот на этой же неструганой доске, он обливал свое падение.
— Мартинас, присаживайся к нам, — позвал Помидор. — Кашетас, подвинься.
— Потеснимся, мужики.
— На здоровье, братец, — выпил Андрюс.
Мартинас дрожащими пальцами потрогал шею. Кто-то в толчее наступил ему на ногу. Ему показалось, что это нарочно. Он едва сдержался и не пнул ногой протянутый братом стаканчик.
— Ради какого случая, спрашиваю? Воскресенье? Свадьба? Именины?
— Как это, ради какого? — откликнулся Кашетас. — Случаев много, председатель. Страздас в свой дом переехал, с Надей живет. Хороший случай? Хороший. Лапинене закопали. Причитается оплакать? Причитается. Новый мельник у нас — Юозас Круминис. Надо вспрыснуть? Надо. Шилейка, видел я, по избе уже бродит. Значит, не окочурился. Можно порадоваться? Можно. Француза вроде бы увезли куда-то под Вильнюс, в колонию умалишенных. Говорят, не вернется больше наш Прунце. Деревня осталась без своего дурака. Серьезный случай, чтоб выпить? Серьезный!
В магазине прогрохотал язвительный смех.
— А дождичек, председатель? — раздался сладкий голосок Вингелы. Счетовод сидел на доске, втиснувшись в угол, и Мартинас только теперь его заметил. — Человек могуч, а с тучей управиться не может. Так и сидим, ягодка сладкая, пока бог не сжалится и тучи в сторонку не отодвинет. Не побрезгуй, Мартинас, сядь. Давай чокнемся, громыхнем. Поскорей дождь разгоним, ягодка сладкая.
— Так сегодня-то дождя уже нет… — Чей-то голос от двери.
— Завтра сможем идти на кукурузу, — другой голос.
— Да уж… Мало семян в болото поупихали…
— Воры! — вдруг прорвало Мартинаса. — Думаете, не знаю, за чьи деньги пьете? Не важно, что за руку не схватил. Зерна на севе наворовали, паразиты! Колхозное добро без совести лопаете!
— Ну, брат Мартинас! — вскочил Помидор.
— Не прикидывайся святошей. И ты туда же, К зерну не подступишься, так цемент, кирпич… И ты, Вингела! Ничего украсть не можешь, так помогаешь другим ворованное пропивать. Вон, банда пьяниц!
Тишина. Мартинас тяжело дышит, прислонившись к прилавку. Слышно, как ходят весы. Вдруг раздается ядовитый, зловещий смех.
— Двадцать восемь гектаров. Шесть тонн зерна. Ничего себе! Могли бы недурно нахлестаться, будь деньги за эту рожь на столе.
— Мошенники… — выдавил Мартинас.
— А ты, братец? — тихо спросил Андрюс. В щелке рта желтеет кривой клык. Острый… — Что вы с Навикасом понаделали? Не на центнер, не на два — на сто тонн люден ограбили, а еще требуешь, чтоб мы колхозное добро уважали?
Мартинас побледнел, трясущимися руками зажигает сигарету, жадно затягивается. Будто приговоренный к смерти, получивший последнюю затяжку.
— Да уж… Человек взял зернышко — вор! Под суд его! А тут фьють — целую горсть на ветер, и не виноват.
— Где там вина! Еще других уговаривает… Как ксендз: журит прихожан, зачем блудят, а сам с хозяйкой наяривает.
— Смех смехом, а на самом деле… Зачем человеку общее добро стеречь, коли сам хозяин не стережет?
— Что председатель! Есть баре повыше его.