Юренас зашел. Сел на перекошенную скамью под разбитым окошком. С промокшей одежды капала вода. Зайди, приятель… Глаза этого человека были как только что произнесенные слова: теплые, умные, добрые. Глаза друга, которым все равно, старый ли ты знакомый или путник, забредший сюда впервые. Зайди, п р и я т е л ь, и все…
— Издалека идешь?
«Ну уж. Своего секретаря не узнаешь…» — хотел сказать он, но в последнее мгновение мелькнула дерзкая мысль — утаить, кто он. Поэтому вслух добавил:
— Не отгадаешь.
— Не отгадаю, шут тебя возьми. Неважно, откуда человек, важно, что хороший человек.
— Откуда знаешь, вдруг я не из этих… Не из хороших.
— Человек — не зверь, приятель.
Разговорились. Лаужис был разговорчивый, чистосердечный человек, в его наивной доверчивости было что-то волнующе-чистое, детское. И тогда он, Юренас, злоупотребляя сложившимися обстоятельствами, спросил о том, о чем не мог не спросить. Может, потому только и притащился под дождем, чтобы сказать эту невинную фразу, за которой скрывался нетерпеливый вопрос: на самом ли деле «много тут всяких проходит»?
— Как колхоз?
— Живем, приятель. Не густо, чтоб не соврать, ну, сколько там человеку надо?
— Много, очень много надо человеку, уважаемый. Никому так много не надо, как человеку, — ответил он, Юренас, поглядывая из-под капюшона на старика, который сидел на пороге вполоборота к нему, потому что так удобнее было работать. — Слыхал я, хорошего председателя выбрали.
Лаужис рассмеялся.
— Что не плохой, все знают, а вот насчет выбирания… Я, приятель, на собрания не хожу — есть кому без меня пойти, — но мои дети могут тебе рассказать, как выбирали. Смех один. Привезли неизвестного человека. Сам Юренас, секретарь. Старого выругал, прогнал к зайцам, а привозного — на его место. Насчет старого народ ничего. Правильно, никудышный был председатель, его-то ведь тоже несколько лет назад никто выбирать не хотел — Юренас уломал. А насчет привозного все на дыбы. Не знаем, не надо, везите обратно, мы уже ученые! И что ты думаешь, приятель? Три раза ездили, собрания сзывали — не выгорело. Народ все против и против. А на четвертый раз сдались. Измором взяли; осточертели всем эти собрания, уламывания, споры. Видишь, какая история, приятель. А председатель — ничего себе, жаловаться пока не приходится.
— Что же еще вам надо? Выходит, секретарь вас не надул.
Граблевище заходило под мышкой, стук-стук концом о пол.
— Как оно сказать, приятель? Председатель-то ничего, да кто знает, авось люди выбрали бы другого, еще лучше… Я не говорю, секретарь не дурак, но умный человек не должен бы презирать чужое мнение. Каждый по-своему умный, надо с ним считаться, а не принимать его за баранью голову. Был такой случай со мной — в подробности входить не будем. Влюбился я в девушку, хотел жениться, а покойным родителям она не приглянулась. Стали они меня отговаривать добром — могли ведь плетку взять, но, царствие им небесное, не были они у меня насильники, дай боже всем таких родителей! — и до тех пор долбили в голову, пока я не уступил и не женился на другой, которая им была по душе. Женщина оказалась не из плохих, ладили, но та, моя избранница, всю жизнь стояла между нами. Не было у меня настоящего счастья, видишь, какая история, приятель. — Старик глубоко вздохнул и задумчиво уставился на двор.
— Мне пора… — Он, Юренас, встал, глубже натянул на лицо капюшон. Хорошее дело — капюшон, но почему под ним нельзя спрятать лицо?
— Куда, приятель, в такой дождь? Марите!
— Нет, нет, хозяин, я должен идти!
Но старик растопырился на пороге как пень.
— Марите, эй Марите! Растопи огонь, человеку обсушиться надо.
Вошла белокурая девушка в коротком платье без рукавов. Пышущая здоровьем свекловодка. Та, которая была на ВСХВ в Москве.
— Отец, ну какой же ты, отец… Чего не просишь гостя в дом? — развела она руками, зардевшись как пион. — Зайдите, товарищ секретарь, на самом деле, как неудобно…
Старик мгновенно изменился. Не смутился, не застеснялся, не кинулся извиняться, нет, неудобно ему не было. Как и раньше, он ласково улыбался, радушно смотрел в глаза, но и в улыбке и во взгляде, даже в голосе уже не было прежнего тепла. «Видишь, приятель, какая история…» Ну, нет, это он уже не скажет. Приятеля-то нет. Только «товарищ секретарь». И он вошел в комнату «товарищем секретарем», сел за стол, обедал (потому что как раз было время обеда), беседовал со стариком, с его детьми (две дочки и два сына), с соседом Лаужиса, который, случайно забежав по делу, должен был уступить просьбам радушных хозяев и выпить рюмочку смородинной настойки. Он, Юренас, был в центре всеобщего внимания, как и полагается голове района. Уважение, уважение и еще раз уважение. Несмелые улыбки, почтительные взгляды, кивки (одобряем, одобряем…). Стена из кирпича высшего качества. А в этой стене ни щелочки, сквозь которую бы пробился луч согревающей душу и с к р е н н о с т и. Почему же так? Кто его замуровал? Когда?