Юренас сел напротив него.
— Заходил к Толейкису. Может, и ты приехал его проведать?
Мартинас слабо потряс головой.
— После в с е г о э т о г о не смею к нему заходить.
— Кхм…
— Не сердитесь, товарищ секретарь, что я ворвался в дом. Иначе не мог…
— Ничего, ничего, уважаемый. Я очень рад… Выпьешь чашечку кофе? Ясное дело, выпьешь. Я сейчас. — Юренас встал со стула, обрадовавшись удобному случаю покинуть комнату, а когда вернулся, задержавшись дольше, чем следовало, застал Мартинаса, застывшего в прежней позе.
Странное, не изведанное раньше чувство охватило Юренаса. Он протянул руку над столом и словно нечаянно прикоснулся к рукаву Мартинаса — у него не было сил продолжать игру.
— Мартинас, я тебя не осуждаю… Случилось, что поделаешь… Не из дурных побуждений…
— Григас хочет собрать открытое партийное, — неожиданно спокойным голосом сказал Мартинас, словно все время перебирал в уме эти слова. — Может, и его правда: если имел смелость провиниться перед народом, не бойся перед ним и ответ дать. Что ж, товарищ секретарь, я отвечу за с в о ю вину, но продолжать руководить колхозом я не могу.
— Первый раз слышу про такое собрание…
— Народ очень раздражен, смеется, бесится, я глаз показать не могу, — продолжал Мартинас, словно не расслышав Юренаса. — Какой теперь из меня председатель, товарищ секретарь. Я затоптал доверие колхозников в черную землю вместе с перепаханными посевами. Отпустите по своей просьбе или выгоняйте. Пускай руководит Григас, пока Толейкис не вернется.
Юренас бессильно махнул рукой.
— Открытое партийное… — пробормотал он, разглядывая свою ладонь так пристально, словно сомневался, его ли она. — Открытое партийное… По такому вопросу… Обнажиться перед людьми, вынести сор из избы… Подумал ли Григас, что значит выставить коммуниста на публичное судилище?
— Нет, я не боюсь публичного суда, товарищ секретарь. Не этого я испугался и прибежал к вам. Меня уже сильней не осудят. Григас прав: если мы, коммунисты, гордимся своими заслугами, когда делаем добро людям, то давайте не будем стыдиться открыть народу и свою вину. Вы думаете, народ нас будет больше уважать, если мы, навалив ему кучку под носом, спрячемся за угол? Я повторил слова Григаса, секретарь, а от себя добавлю, что уже говорил: народного суда не боюсь, но и руководить больше не могу. Поймите же…
Юренас долго молчал. Так долго, как никогда в своей жизни перед подчиненным. Вошла хозяйка дома с кофе. Юренас вынул из серванта отпитую бутылку коньяка, рюмки, налил и, поторопив жестом Мартинаса, поднял к губам рюмку. Оба отхлебнули, запили кофе. Тишина, тишина. Сколько же можно молчать?
— М-да… Значит, вздумал сбежать? Есть такие люди. Наделают ошибок, вежливо извинятся — и за угол. Это и есть та самая кучка, на которую ты только что намекал, уважаемый.
— Не один я ее наделал — это вы бы должны знать, — мрачно ответил Мартинас. — Кому уж кому, а вам-то следовало бы знать. А насчет того, чтобы сбежать, то я никуда бежать не собираюсь. Я не летун, не Быстроходов.
Юренас побледнел.
— Как так не летун? Был председателем колхоза, скатился до заместителя, а какая следующая ступенька? Бригадир! Сам летишь вниз, уважаемый, вот какое дело!
Мартинас вцепился обеими руками в столешницу. Стол трясся словно в лихорадке; в напряженной тишине было слышно, как бренчат на блюдечке чашки кофе.
— Ладно, оставим это, секретарь, лучше оставим…
Юренас опустил голову.
— Надо было своим умом соображать, ничего бы не случилось…
— Я не оправдываюсь.
— Тебе не в чем оправдываться. — Юренас повернулся в сторону со всем стулом — его давил взгляд Мартинаса. Минуту он молчал, глядя в пол, потом заговорил, словно беседуя сам с собой: — Убыток! Делают и не такие убытки. Прошлой осенью в одном нашем районе сгнило на корню несколько сотен гектаров урожая. Эта история с кукурузой, если взять в масштабе всей страны, выеденного яйца не стоит. Пушинка одуванчика, уважаемый. Фьють, подул — и как не бывало. Улетела… Нет больше… Не было и нет… — Юренас хрипло рассмеялся и через плечо поглядел на Мартинаса.
«Списать? — спросил он взглядом Мартинаса. — Гектары, да, можно. А как быть с людьми?»
— Несколько росчерков пера — и проблема решена. Давай забудем все и решим, что ничего такого и не было, уважаемый? А как с этой штукой, с совестью, если она у человека есть?
Юренас ткнул себя пальцем в грудь и жалобно усмехнулся. Хотел было встать, но устало махнул рукой и остался сидеть. Тяжелый, громоздкий, наклонившийся всем телом вперед, словно утес, нависший над пропастью…