Мартинас, набирая в рот воды из бутылки, здесь же, посреди избы, помыл руки и лицо.
— Иди сюда, полью на руки.
— Осел! — буркнула она, но все же встала и, нагнувшись, подставила ладони.
Вскоре они оба сидели перед огнем. От сохнущей одежды шел пар. Пережитое приключение обоим казалось невероятно глупым и ненужным.
— Если бы не я, ты бы теперь танцевала с этим бидоном сметаны, — сказал Мартинас, — а через какой-нибудь час оба притопали бы сюда. Бедный Бенюс…
— Ничего. От судьбы не уйдешь, — насмешливо отрезала Года.
«Зачем я это сказал? Ведь это неправда…» — зло подумал Мартинас.
— Я был в Вешвиле, у Юренаса, потому и опоздал.
— Это меня нисколечко не интересует. — Она сняла туфлю и выставила к огню; другой рукой, плюя на платок, принялась чистить заляпанные грязью икры.
Не интересует… Да, ей все время было наплевать на то, что его, Мартинаса, заботило больше всего. Этот абсурд с кукурузой… Нет, он не обвиняет ее, бессмыслица сваливать на нее всю вину, но кто знает, может быть, все вышло бы иначе, если бы не ее равнодушие. Ему не хватало твердости, уверенности в себе. Канат, за который он держался, оказался непрочным, и, если бы она ввила в его волокна хоть ничтожную частицу своего «я», он бы не лопнул. Нет! Ее это не интересовало… Ее ничто не интересует, кроме себя самой…
— Ладно, — злобно сказал он. — Могу сказать то, что тебя наверняка заинтересует: был в больнице у Толейкиса («К черту, зачем врать?»). Скоро вернется. Откровенно не сказал, но, кажется, разочарован, что некоторые колхозницы не приходят его проведать…
Года нагнулась и дольше, чем было нужно, ковырялась вокруг второй туфли, пока сняла ее.
— Дальше? — спросила она, притворяясь равнодушной.
— Дальше? — Мартинас глухо рассмеялся. — Тебе очень жарко, девчушка, отойди от огня — уши растают…
— Пустяк. Толейкис такой мужчина, из-за которого можно пожертвовать ушами, — отрезала Года, придя в равновесие.
— Да, он просто чудо! — Мартинаса снова понесла ярость, которая добрый час назад таскала его со скоростью ста километров в час по дорогам. — Вообрази только, знал, что Шилейка расшиб ему макушку, а молчал. Не хотел человека топить. Невиданное благородство! Гигант! Мартинас малого пальца его ноги не стоит. Мартинас… Эх, стоит ли говорить о таком ничтожестве, как Мартинас? Обанкротившийся зампредседателя. Кандидат в мелиораторы, на прокладку труб. Не завтра, так послезавтра пошлют его к черту — Толейкис уж постарается… Правильно рассчитала, девчушка. Какая тебе польза от такого мужа? Позор, бесчестье, бесперспективная жизнь. Чего он ластится, как побитая собачонка к ногам?! Пни и ты. Вон, дохлятина, сгинь с глаз долой! — Мартинас вскочил и снова сел на табурет. Крепко стиснутые кулаки судорожно дергались на коленях.
Года растерянно глядела на весело потрескивающий огонь. Упавшие туфли валялись у босых ног.
— Можешь не завидовать Толейкису, — наконец вымолвила она. — Тем более мне. В жизни не все складывается так, как этого хочется.
— Ты меня никогда по-настоящему не любила, — выдохнул он, вкладывая в эти слова все отчаяние, которым полнилось его сердце. — Тебе бы только позабавиться.
— Т о г д а я тебя на самом деле любила.
— Т о г д а?
— А теперь… думала, что люблю…
— Как всех тех, начиная с учителя? — Он оскорбленно рассмеялся.
— Пожалуй, нет… — Она немного помолчала. Отсветы огня уродовали ее лицо, и она казалась некрасивой, старой и усталой. — Давай будем откровенными, Мартинас. Хоть раз в жизни надо быть откровенными. Да, может, и твоя правда, я только воображала, что тебя люблю, старалась воскресить ту, давно погибшую любовь, настоящую, а на самом-то деле… — Она замолчала, наклонившись, бросила в плиту несколько щепок. Огонь приглох, и в избушке стало темнее. В прояснившиеся квадратики окон глядело по-летнему звездное небо.
— А на самом деле? — спросил он шепотом, не дождавшись ответа.
— Не знаю… Наверное, угодила в твои объятия, спасаясь от другого. Я виновата перед тобой, Мартинас, но что тут можно поделать?