— О чем ты, Мартинас?
— Вообще… Да… — Он глубоко вздохнул, словно перед прыжком в воду, и неожиданно спокойным голосом добавил: — С Годой все кончено.
— Что ты!
— Она прогнала меня как собаку. Но я не сержусь. Со мной ведь иначе нельзя. Должен был сам додуматься. Года сказала, что мы с каждым днем стареем. Да. Но она, видно, стареет медленней, чем я.
— Вы еще помиритесь, Мартинас.
— Мы не ссорились, только разошлись. Наши поезда идут в противоположных направлениях. Мы можем встретиться и разойтись, но вместе уж никогда не поедем.
Ева подошла к нему и погладила его свесившуюся руку.
— Не надо убиваться, Мартинас. — Она пожала его вялые пальцы. Точь-в-точь, как только что во сне. — Многие встречаются и расходятся, пока найдут настоящего или настоящую. Наверное, она не была настоящей. Может, и лучше, что вы разошлись. Нет хуже семейной жизни без любви.
— Я, наверно, не гожусь для такой жизни. — Он попытался улыбнуться, но получилась мучительная гримаса. От ее сочувственного рукопожатия в душе лопнул нарыв, и Мартинас вдруг захотел излить все то, что накопилось за много лет и душило его. — Мне было двадцать три года, когда я полюбил одну девушку из нашей деревни. Хотел жениться. Бандиты ее сожгли. Потом как-то увидел Году… нет, я часто ее видел, ведь в одной деревне росли… но как-то не обращал внимания… А в тот раз… Помню, мы встретились на мосту через Акмяне, перебросились несколькими словами и разошлись кто куда. Ни особенной улыбки, ни взгляда. Ничего. Я только заметил, что она очень красивая и чем-то напоминает Вале… ту девушку, которую убили бандиты. Тогда я был очень несчастен, наверное, мне нужна была опора. Так и влюбился в Году. Но ничего-ничегошеньки между нами не было, хоть и она меня любила. Когда времена изменились, я старался ее вернуть, но только в последние месяцы… Слишком поздно, все слишком поздно, Ева…
— Да, — пробормотала она, не зная, что тут ответить.
— Я никого не обвиняю. Сам виноват, Ева.
— В таких делах трудно найти виновника.
— Ты ничего-ничегошеньки не знаешь, Ева. Если б ты знала, какой я никудышный человечишка, ты бы плюнула мне в глаза и вытолкала в дверь.
Мартинас, шатаясь, подошел к кухонному столику и грузно сел на табурет. Какое-то время он молчал, тяжело дыша, потом заслонил ладонью глаза, и в кухоньке снова раздался его глуховатый голос. Исповедь жизни… Кто его просил? Кто даст отпущение? Годе уже открыл один уголок души. Не поняла. Зачем сызнова растравлять сердце? Издеваться над самим собой? Может, и верно… Мартинас в бессильной ярости бередил кровоточащие раны. Впервые в жизни он так бесстыдно обнажил душу перед чужим человеком. А когда, наконец, все было выплеснуто, он ощутил неожиданное облегчение, какую-то безмятежность, которая охватывала его, когда он ребенком выходил из костела после исповеди. Он поднял голову и взглянул на Еву, которая сидела рядом на другом табурете. Ее глаза были полны слез. Ни следа осуждения, омерзения или презрительности, только слезы. И слезы не просто сочувствующего, а понимающего человека. Он опустил голову, пронзенный вдруг умилением, и в то же мгновение почувствовал, как его волосы гладит прохладная рука. Давящий ком подскочил к горлу, и Мартинас, всхлипывая как ребенок, прижался лицом к ее груди. Она обняла его и, забыв, что халат не застегнут, а под ним только ночная сорочка, ничего уже не стесняясь, стала гладить его голову, шею, мокрые от слез щеки. Светало.
XI
В середине июля Арвидаса выписали из больницы. Домой он отправился пешком, так и не позвонив в колхоз: не хотел отрывать людей от дела, потому что был самый разгар летней страды, а кроме того, после долгого пребывания в больнице тянуло прогуляться.
Утреннее солнце полыхало в погожем небе. Дул прохладный ветерок, принося с полей запах сохнущего сена. То тут, то там стрекотала запоздалая косилка, где-то рокотал трактор, на полосах сахарной свеклы рябили женские платки, но в основном люди были заняты на сенокосе. Тяжелые, пьяняще пахнущие возы с клевером огромными жуками ползли по полевым дорогам на колхозные сеновалы; на скошенных лугах трещали конные грабли, мелькали грабли в ловких руках девушек, на солнце взблескивали острия вил, которые тут же вонзались в вал скатанного клевера, поднимали его с земли, и огромная копна двигалась к нагруженному возу, заслонив собой мускулистого парня.
По большаку громыхали грузовики, порожняком и с грузом, пронеслось несколько легковушек. Иной водитель тормозил, увидев Арвидаса, но тот махал рукой, чтобы ехал дальше. Нет, спасибо, он не хочет забираться в железный ящик, хватит, належался в четырех стенах. Там было хорошо, все о нем заботились, проявляли чуткость, но лишь здесь, в этих просторах, он снова почувствовал себя человеком. Сердце жадно ловило каждый звук, и казалось, все вокруг — живо и бессмертно. Живы эти поля яровых, жива земля, жив воздух, пронизанный птичьим гомоном, жива эта жесткая дорога, укатанная многими миллионами тонн грузов, по которой теперь шагали его сильные ноги, наверстывая упущенное время. Даже звуки казались ему живыми, и он улыбался каждому крику, взрыву смеха, долетавшим от возов, где грузили клевер, с борозд сахарной свеклы… Как хорошо, что ты жив-здоров вернулся на белый свет! Тебе улыбается солнце, над головой распростерлось небо, тебя ласкает свежий ветерок, под твоими ногами — мать-земля. Все здесь твое, человек-властелин. Протяни руку и погладь побелевшее ржаное поле, пахнущее зреющим хлебом. Это твой хлеб. Втяни глубже в легкие воздух — чистый, пахнущий родными полями. Это твой воздух. Охвати взглядом необозримые просторы, и увидишь, сколько несделанных дел ждет тебя, сколько несовершенных подвигов, какое безграничное поле деятельности для твоего гения! Ж и в и!