Охваченный стихийной радостью, Арвидас забыл все невзгоды, все заботы, но, оправившись от первого настроения, снова почувствовал ту гнетущую тревогу, которая в последние дни все чаще одолевала его, хотя с тех пор, как он стал выздоравливать и узнал про постыдные события в колхозе, у него и не было настоящего спокойствия. Правда, довольно скоро он примирился с самим фактом, поскольку полагал, что нет смысла бередить душу бесплодными сетованиями, а лучше искать пути к тому, чтобы покрыть убытки, — и все-таки необдуманный поступок Мартинаса глубоко потряс Арвидаса. Вообще он перестал понимать Мартинаса. Их отношения вроде бы уже начали входить в нормальное русло, Мартинас вроде бы стал одобрять его, Арвидаса, мероприятия. То, что Мартинас не выдержал нажима Юренаса, было понятно, — он же привык слепо выполнять указания свыше, но Арвидас никак не мог уразуметь, почему он избегает появляться в больнице. Приходили такие люди, которых он меньше всего ожидал, а он, ближайший товарищ по работе, счел нужным зайти всего раза два, да и то еще когда Арвидас был слаб после операции и они не могли поговорить как следует.
Но больше всего беспокойства причиняла Ева. После памятного разговора, когда она поставила ему неслыханное условие, он поначалу не придал этому особого значения. Но когда он успокоился и серьезно призадумался, когда трезво разобрал их отношения, сложившиеся за шесть лет супружеской жизни, то увидел, что они с Евой незаметно очутились на противоположных полюсах. Отношения жены и мужа Арвидас понимал таким образом, чтобы оба, составляя единое целое, сохраняли самостоятельность и не мешали бы друг другу. Ева в этом отношении отвечала его требованиям: он не чувствовал ее, как пальцев собственной руки, а при надобности всегда мог ею воспользоваться. За последние годы их отношения заметно изменились. Может быть, это началось куда раньше, чем оба почувствовали, но поначалу он не придавал этому значения или попросту не хотел вникать в причины. Да, скорее всего он не желал вникать в причины. По сравнению с той целью — отдать всего себя людям, — которой он подчинил все свои силы, мелкие семейные неурядицы казались ему делом, не стоящим внимания. И только теперь, внимательно приглядевшись к пройденному вместе с женой пути, Арвидас наконец понял, что во многом он был виноват сам. Его взгляды на женщину стали уже не теми, что раньше. Пока он смотрел на Еву, как на домохозяйку и мать своего ребенка, видя в этом ее долг, призвание и личное счастье, он «не чувствовал пальцев руки» и без малейших угрызений совести при необходимости ими пользовался. Это было естественно, как в каждой семье, где муж «зарабатывает хлеб», а жена неизбежно заботится о домашнем хозяйстве и детях. Однако прирожденное умение делать выводы и относить их к самому себе заставило Арвидаса посмотреть на это под новым углом. Он больше не считал положение Евы нормальным, потому что женщина стала для него теперь не слабым существом, которое мужчина возносит до своего уровня, лобызая руку, уступая место в автобусе или иначе выражая свое исключительное уважение, подчеркивающее ее слабость; равноправие женщины в полном смысле этого слова Арвидас теперь понимал как равные с мужчиной возможности пользоваться всеми правами и обязанностями, предоставленными нашим строем, потому что в выполнении своего долга перед обществом он видел одно из высших удовольствий, какие может предоставить человеку жизнь. Ева выполняла свои обязанности матери, хозяйки, жены, но она не понимала значительности, величественности своей человеческой миссии, не ведала самопожертвования, без которого, как казалось Арвидасу, человек не может достичь полного счастья. И в этом виноват он, только он — он ведь не подал ей руки. А когда огляделся, было поздно — она осталась далеко позади. Няня, огородница, посудомойка. Еле различимая точка на горизонте… После памятного разговора она приходила еще раза три, и каждый раз все другая, все неузнаваемее. Он пытался осторожно вернуться к незаконченной теме, объяснить свои позиции, не обижая ее, но ей, кажется, было все равно, что бы он ни говорил. С растущим страхом Арвидас смотрел в ее глаза, непроглядные, как заколоченная дверь, за которой скрывается какая-то тайна, и обижался, как человек, у которого перед носом захлопнулась калитка гостеприимного двора.