Сердце вздрогнуло от радости. Он вдруг почувствовал, что любит эту девушку, любит так сильно, как, может быть, не любил даже Вале. Она — его счастье, его огненная птица — была рядом, он слышал ее глубокое дыхание, ощущал лучистое тепло ее глаз. Руку бы протянуть, и она ответит тем же. Но он не протянул, хоть их разделяло только полшага. Ведь полшага иногда длиннее тысячи миль…
Вдруг на середину выскочил Пятрас, брат брюхатой Гедруты, длинный, тощий как жердь, сутулый, прозванный Интеллигентом, потому что каждый день читал газету, любил потолковать о политике, а главное, носил шляпу, в то время как лепгиряйцы исстари не признавали такого головного убора, полагая, что шляпы предназначены исключительно для горожан и огородных пугал.
— Музыканты, фокстрот! — скомандовал он. — Бурба, Сметонище, барабан!
Бурба Лодырь — такой он был на самом деле — артистически откинул голову, прищурился, резанул палочкой по воздуху, давая знак своему оркестру, и дружный грохот, будто могучий горный обвал, снова обрушился на толпу.
Подошел молочник Рамонас, расфуфыренный красавчик, сердцеед, галантно поклонился Годе, и оба тут же исчезли в вихре пар. Мартинас сидел, скованный непонятной силой. Потом встал и, расталкивая в стороны танцующие пары, пошел к Годе с Рамонасом, которые, будто нарочно, кружились в другом конце зала. Нет, слишком дорого он заплатил за нее, чтоб без борьбы уступить другому.
Они пошли по деревне. А вслед им неслись приглушенные выкрики, топот ног, отдаляющиеся звуки музыки.
Деревья стояли на часах у спящих глубоким сном домов, стучали от холода обледенелыми сучьями и мрачно глядели на полуночное небо, по которому влажный ветер оттепели волок набитые снежным пухом грязные перины туч.
— Не надо, Мартинас, не старайся. Трезвый ты бы не нашел нежных слов. В твоей голове все еще хмель бродит. А то бы не вздумал вернуть вчерашний день.
— Да, сегодня я здорово накачался. Но, кажется, я ничего не натворил? Хотел, правда, заехать этому красавчику молочнику в харю — слишком уж он к тебе лез, — но все обошлось. Он остался при своей Страздене, а я провожаю свою Году домой.
— Ты еще не протрезвел, Мартинас.
— Нет, Года. Я трезв, как только что крещенный младенец. Конечно, в голове бродит хмель, но не от водки. — Он поймал в темноте ее прохладную вялую руку и нерешительно пожал. — Вот странно, я иду рядом с тобой, держу твою руку. Завтра про нас будет говорить вся деревня, а мне наплевать. Мне даже жалко, что сейчас ночь и никто не видит, как Мартинас Вилимас, избранник богов, идет под ручку с классовым врагом…
— Осторожней. Тебе еще есть что терять, Мартинас, — насмешливо ответила она. — Почему ты смеешься?
— Я вспомнил сказку. Про умного дурака. Однажды этот дурак увидел красивую девушку и влюбился. «Если б я на ней женился, я бы стал самым счастливым человеком на свете, — подумал он. — Тем более что и я вроде ей нравлюсь. Но перед таким ответственным шагом надо хорошенько подумать». И дурак стал думать. Но сколько он ни думал, ничего путного придумать не мог, потому что дурак он и есть дурак. «Я пью и ем за одним столом с богами, — наконец решил он. — В моих руках судьба смертных. А эта девушка — прокаженная. Я не имею права прикоснуться к ней, потому что этого не хотят мои боги. Я должен склониться перед их волей и отказаться от своего счастья». Решив так, дурак запретил себе даже думать про эту девушку. Он только слюни пускал, глядя издали, как его избранница веселится с другими, и мучался…
— Этот дурак, кроме прочего, был еще порядочным трусом.
— Да… — Мартинас потер ладонью шею. — Такой уж он был… Но это еще не самое худшее. Хуже всего, что на самом-то деле богов не было. Их придумал сам дурак.
— Это была не любовь, — сказала Года. — Кто любит по-настоящему, не признает никаких богов, никаких законов, кроме одного — закона любви.
— Может, оно и так… Скорее всего, так… — Мартинас тяжело дышал. — Я ведь на самом деле тебя любил и люблю, Года.
— Ну, что ж — замечательно, — равнодушно ответила Года. — Жаль только, ты не сказал этого несколько лет назад. Я бы целую ночь не могла заснуть от счастья.
— Почему ты думаешь, что я один виноват? Не уйди твой брат к бандитам, все могло быть иначе, — сказал Мартинас, сам не веря своим словам.
Она ничего не ответила. Ее ладонь безжизненно лежала в его руке. Ветер со злобным завыванием летел через деревню. Изредка раздавался глухой рокот барабана.
— Давай забудем прошлое, Года. Начнем жизнь сызнова, будто и не было ничего.
— Не забудь, что за это время в моей шкатулке набралась целая куча любовных писем. И не от одного.