Должно быть, опять переселенцы с заречья. «У нас, ремесленников, в арендованных лачугах все прахом пошло. Работы почти никакой, а новые власти, точно скаженные, платежи взвинтили. Нам ничего другого не остается, как спасаться в чужой стороне!» Анна помнит разговор пушканцовцев с такими вот ремесленниками. Подходит к окну, видит: по улице, покачиваясь, удаляется телега, груженная узлами и всяким скарбом. За ней бредут девочка-подросток с баулом и женщина с младенцем, укутанным в платок.
Родители уже проснулись и захлопотали. Мать ломала хворост и кидала в топку, отец, сидя на скамеечке, старался обуть сапоги. Натягивал засохшие, рыжеватые кожаные голенища и бормотал слова утренней молитвы. Временами обрывал молитву, призывая жену помолиться вместе с ним. Поддержать его хоть словами покаяния: «Смилостивься над нами…»
— Пресвятая богородица, помилуй, заступись за нас грешных… — твердил Гаспар и обеими руками изо всех сил тащил сапог. Ссохшийся за неделю, тот никак не хотел поддаваться.
— Коряга этакая! — Топнул ногой об пол, сапог поддался. Прилив ярости прошел, теперь он молился в мирном расположении духа. — Святой Донат, архангел Михаил и все святые стражи душ наших, прошу вас… — Наконец молитва окончена. Сказав «аминь», Гаспар повернулся к углу комнаты, где висели на стене две украшенные бумажными цветами картины, изображавшие богоматерь, перекрестился и, пригладив ладонями волосы, сел на скамью. — Завтракать давай, — сказал жене. — А ты, — это относилось уже к дочери, — живо на пастбище, за лошадью! После принарядишься…
Верстах в четырех за старообрядческой деревней, где на повороте растут большие липы, повозка Упениеков догнала направлявшиеся в церковь телеги, вереница которых вилась по большаку насколько хватало глаз. По обе стороны дороги по тропинкам двигались пешие. Женщины босиком, неся завернутые в платок туфли, молитвенник и четки; мужчины — кто в сапогах, кто в желтых постолах и онучах, налегке. У большинства телеги с деревянными осями. Мужчины сидят лицом к лошади, женщины — спиной. Среди повозок встречаются крашенные в черный и желтый цвет брички, дрожки на железных осях. Они, правда, не тащатся в общем ряду, а резвой рысью мчатся мимо остальных.
«Поди знай, который час теперь?» — Анна из-под ладони посмотрела на солнце. Она сидела на мешке, набитом соломой, рядом с матерью, спиной к лошади. В прошлое воскресенье, когда солнце сияло над самой вершиной сосны, что на горке деревни Гайгалниеки, было восемь часов. Сейчас, казалось, больше. Солнце уже слепит глаза, трудно наверх взглянуть. А есть люди, которые смотрят на солнце. Говорят, ученые наблюдают его при помощи подзорных труб и без них. Училась бы Анна в школе, и она, может быть, умела бы смотреть на солнце…
— Отец, может, мне осенью все же удастся в школу пойти? Если я оставлю Петерису свою долю наследства…
— Сперва добудь, что наследовать, тогда о своей доле и говори. Но-о, егоза, тащишься, как неживая! — Гаспар, встав на колени, принялся хлестать кобылку кнутом. Та подпрыгнула, вырвалась из ряда тихо катившихся повозок и, дергая телегу из стороны в сторону, увязалась за рысаками, впряженными в барские брички.
Гаспар догнал кучку пеших, шедших тропинкой сосняка, среди них и Антона Гайгалниека. Его можно было узнать еще издали: шел размахивая руками и гоготал во все горло. Завидев Гаспаров, Антон остановился.
— Здорово, тесть! Прокатишь? Факт!
Но Гаспар словно вдруг оглох и Анниного жениха не услышал. Промчался мимо, оставив Антона на обочине дороги.
Аня засмеялась. Так тебе и надо, Антоша! Будешь еще приставать ко мне!
Когда Упениеки подъехали к церкви, до начала богослужения оставалось еще больше часа. Достаточно времени побродить просто так, без дела. И только родители заговорили со знакомыми, как Анна проворно шмыгнула в маленькую калитку церковного двора. Помчалась вдоль длинной каменной ограды, быстро — вниз с горки, к ближней Пурвиене. К местечку — как говорили тут.
Пурвиена — что-то вроде маленького поселка, не больше трех-четырех латгальских деревень. Как и в деревне, по ее центру проходит единственная прямая улица, правда, вымощенная булыжником. Кое-где от большой улицы ответвляются короткие переулки, упирающиеся в огороды горожан или межи крестьянских полей. Лавки, уличная торговля и мастерские ремесленников расположены только на Большой улице, которая начинается у трактира Сполена, возле самой дороги на Даугавпилс (у Сполена можно на господский манер выпить рюмку водки или кружку пива и закусить колбасой или жареной рыбой с булкой), и упирается прямо в Рижское шоссе. Как обычно по воскресеньям, когда жители окрестных деревень стекаются в церковь на богослужение, двери всех лавок открыты настежь, и стоящие на крыльце лавочники зазывают прохожих.