Перед креслом опустился на колени Тонслав. Звонко чмокнув рукав сутаны, он скрестил на груди руки и уставился на ксендза взглядом, полным болезненного отчаяния.
— Спасите, святой отец, помогите! Замолвьте свое святое слово! Добрый, милосердный наш пастырь…
— А-а, Тонслав? Ну, чего тебе? Говори так, чтобы можно было понять!
— Факт! Преподобный отец, Тонславу надо помочь. — Антон Гайгалниек толкнул вперед Езупа. — Сына Тонслава хотят в солдаты забрать. Уже бумагу прислали. А Езуп не в своем уме. Факт! Было бы великим грехом такого из дому отпустить. Мы все у господина мирового поклясться готовы, чтоб Езупа не забрали. И просим вас, святой отец, замолвить свое веское слово!
— Как? — Белая рука скользнула со стола. — От защиты отечества отвертеться хотите?
— Нет, святой отец, этого мы не хотим. — Антон проворно сунул на стол царский серебряный рубль. — Мы не против защиты отечества. Факт! Мы только не хотели бы, чтобы больного, убогого человека… Мы, святой отец, все как надо, как истинные католики. Мы сейчас же всей деревней, как один, придем к вам сено косить. Только больного Езупа спасти надо. Вся деревня об этом просит. Мы все тут: Сперкай, Спруд, Упениеки…
— Н-да… — протянул викарий. Глянул еще раз на серебряную монету, заманчиво сиявшую в лучах полуденного солнца, глянул на двери смежной комнаты, в которой, широко расставив ноги, засунув руки под фартук, дородная Апале благосклонно смотрела на собравшихся. Ксендз словно погрузился в раздумье. Затем обратился к Анне: — Как тебя, дочка, зовут? Ах, Анна… Ну, подойди поближе! Скажи, чего ты больше всего желала бы?
— Я, святой отец, хотела бы пойти в школу, — вырвалось у девушки. — Получить среднее образование.
— Ах, в школу? — Лицо святого отца вытянулось, стало неестественно длинным. — А кто же дома жить будет, кто в поле работать будет? Ученые люди землю не пашут, хлеб не растят. Мужик и жена мужика, они хлеб нам дают. Ну, ступай! — Викарий, помрачнев, повернулся к Тонславу и Антону Гайгалниеку.
К Анне подошел неизвестный, еще молодой, одетый по-городскому мужчина. Он появился в комнате сразу за ксендзом, но, поскольку остался стоять за пушкановцами, просившими за Езупа, его никто не заметил. Наверно, из соседнего прихода. Или новый служка церковный. В последнее время немало развелось новых людей.
— Можно и в школу пойти, — начал незнакомец. — Только в настоящую, католическую школу. У нас, у католиков, в Аглуне скоро своя гимназия будет. Учителя-ксендзы будут там обучать молодежь из верующих латгальцев.
— В Аглуне? — Анна пытливо посмотрела на незнакомца. Бледное, словно усталое лицо, холодные глаза.
— В Аглуне. Гимназия скоро откроется. Я послан латгальской католической партией. Должен основать общество католической молодежи. И тебе, девочка, хорошо бы записаться в него.
— Не знаю. Как отец скажет… — оглянулась Анна. Пушкановцы свой разговор уже закончили. Кланяясь, они пятились от ксендзова стола.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В полдень, когда над деревней Пушканы царил глубокий покой и люди отдыхали, всех растревожили громкие детские крики.
— Барбала, Барбала! — Малыши бежали, вызывая на двор родителей.
— При-шла Бар-бала!
— Прочитала перед распятием длинную молитву, а сейчас на дворе Сперкаев песню поет.
— Так она на дворе Сперкаев?
Застучали огородные калитки. Любопытные женщины первыми, а за ними мужья и отцы кинулись на улицу ко двору Сперкаев.
— Господи Иисусе! — Тонславиха, как на беду, надела длинную юбку, теперь та путалась в ногах. В такой ни побежать, ни наклониться. Придерживая рукой юбку, она одна вертелась среди мужчин, которые переругивались с Антоном Гайгалниеком. Он, как всегда, все знал лучше других. Сам еще недавно побывал на видземской стороне. И без Барбалы знает хорошо все, что творится на свете. В тех же Скриверах один умный знатный человек доверил ему большую тайну. Он знает… Факт!
— Хоть бы раз свою трещотку придержал! — рассердился Юрис Спруд и перешел на другую сторону улицы.
А на дворе Сперкаев, сидя перед избой на скамеечке, местная нищенка уже выкладывала свои новости. На нищенке был рыжеватый длинный мужской пиджак, из-под полы которого свисали клочья подкладки, иссиня-черная юбка, на голове — залатанная клетчатая косынка, обута Барбала в худые, поддерживаемые пакляной веревкой лапти. Через плечо висели две торбы: большая, в синюю полоску — для хлеба и серая поменьше — для другой снеди и всяких подаяний. Изодранный шерстяной платок Барбала положила на скамеечку рядом с собой. По увядшему, серо-бурому, морщинистому лицу казалось, что нищенка уже живет жизнью третьего поколения, хоть она в иной день и проходила по десять верст. Никто не знал, сколько Барбале лет, да и не пытался выяснить.