— Милые мои, уже три часа. Мне нужно сесть за машинку, придут заказчики…
— Ладно, пошли, Анна!
Пока они одевались, Лиепа успела еще раз шепнуть Анне пароль и адрес. На случай, если… Только на случай…
— Спасибо, тетенька, большое спасибо! — крепко пожала Анна руку старушке. — До счастливого свидания!
— Чемоданчик с пишущей машинкой невелик, — сказала Айна полуоткрытыми губами, одновременно присматриваясь к встречным. — Я тебе его в два счета доставлю. Ты пройдешься медленно до угла, затем направо, а там я уже тебя догоню.
Они шагали вверх по Ключевой улице, две молодые женщины: бойкая горожанка и медлительная деревенская девушка. Остановились ненадолго перед витриной магазина, посмотрели выставленные рекламные вещи и пошли дальше. На перекрестке Ключевой и Артиллерийской они свернули налево, и горожанка шмыгнула в подворотню какого-то дома. Но тут же вернулась и, догнав подругу, увлекла ее вперед.
— Нет знака… На дворе какой-то подозрительный тип вертится. Постоим на углу, понаблюдаем…
На перекрестке Малярной и Артиллерийской они увидели крестьянские повозки. Вокруг телег сновало несколько жен рабочих с корзинками в руках. Запоздалые торговцы прямо на улице продавали картошку.
Анна с Айной обошли повозку и встали лицом к Артиллерийской улице. Из подворотни, куда заходила Лиепа, вышел мужчина в шляпе, с тростью. Повертелся, огляделся вокруг, словно искал кого-то.
— Засада… — Айна, склонившись к мешку с картошкой, предупредила Анну: — Смотри в оба!
— Купите! Дешево отдам… — обратился к девушкам старик с просительным лицом. — За те же деньги донесу до квартиры. Сколько вам?
— Нам, дяденька, еще маму спросить надо. — И Айна потащила Анну к другой повозке. Там женщины с хозяином уже сторговались, и он разворачивал лошадь.
— Расстаемся, — быстро сказала Айна. — Очевидно, провал. Беги прямо домой и жди!
Анна понимающе кивнула и направилась к Матвеевской улице. Айна Лиепа пошла рядом с крестьянской повозкой, двигавшейся к Ревельской улице. Возможно, тип в шляпе следил за ними. Но Анна шагала внешне спокойная, хотя сердце билось чаще обычного. Как при обыске в тюрьме, когда прячешь в камере что-то недозволенное. Теперь мог раздаться возглас: «Стой!» Или даже сухой щелчок, от которого подкашиваются ноги. Анна равномерным шагом дошла до Матвеевской, свернула в нее и, словно сбросив тяжелый груз, кинулась вперед. Кинулась — и тут же остановилась… Со стороны Мариинской улицы, стуча по камням мостовой, двигалось навстречу мрачное шествие. Люди в штатской и полосатой арестантской одежде, под охраной тюремщиков в черной форме. Шествие замыкал конвоир с винтовкой наперевес. Шесть… восемь закованных в кандалы человек. Политические, очевидно. Истощенные, серые лица. Рядом с шествием по тротуару плелись несколько подозрительных субъектов. Всматривались в встречных, поглядывали на окна домов. Словно оттуда могла протянуться длинная рука и похитить закованных в кандалы людей.
Когда она поравнялась с серединой шествия, с другой стороны улицы, из окна второго этажа коричневого домика раздалась песня: «Я не крал, не воровал, я любил свободу…»
Старая песня, которую назло властям пели в Латвии на городских окраинах.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В домишке вдовы Вилцан в Пурвиене с осени вертятся прялки. Днем они стоят рядом против окна, вечером и утром — посреди глинобитного пола, вокруг свисающей с потолка на длинном шнуре лампы с большим, как шляпа ксендза, жестяным абажуром. Лампа висит так низко, что освещает лишь руки и колени прядильщиц, а головы их остаются в сумраке. Если войти в комнату с улицы, то в первый миг трудно определить, кто из прядильщиц старуха, кто девушка.
Нажимая ногой на педаль прялки, женщины слегка покачиваются и будто кланяются, словно предлагают друг другу высказать вслух мысли, которые их занимают. Но разговаривают они мало. Иной раз за длинный рабочий день они, в лучшем случае, обменяются несколькими словами. Кому из них идти к колодцу за водой, кому — сготовить обед, а кому протереть стекло лампы, которая быстро коптится от дешевого желтого керосина. Более оживленные разговоры возникают лишь после того, как в домишке побывает жена какого-нибудь волостного богатея или хозяйка с другого берега Даугавы, собравшаяся выдавать дочек с приданым в национальном духе. Больше всего разговоров у прядильщиц вызывают полнотелые курземки. Принесут малость шерсти или льна, а ты подай им много хорошей пряжи, да еще по самой низкой цене. Курземки удивляются упрямству вдовы Вилцан. Не по-христиански это, да и нечестно домашней прядильщице заламывать ту же цену, что на мельнице за машинное прядение. Дома, по мнению курземских клиенток, работать надо если не вдвое, так все же намного дешевле. И вместо денег принимать творог, горох или лежалое сало. А то куда же хозяевам все это девать?