— Петерис! — воскликнула Моника так пронзительно и с таким отчаянием, что Анна испугалась и полностью раскрыла люк.
— Что ты Монике сделал? — чуть не плача спросила она брата, столкнувшись с ним перед гумном.
— А тебе-то что?
— Что ты с ней сделал? — Анна готова была броситься на него с кулаками. — Почему Моника так кричала?
— Кричала, потому что хотела. Не твое это дело! Уходи и не суйся не в свое дело!
— Буду соваться! Ты не смеешь трогать ее! — не унималась сестра.
— Уходи! — топнул ногой Петерис. — Иди! Я… И я пойду, — сказал он уже совсем мирно. — Смотри, отец и Тонслав возвращаются.
Ездившие в Даугавпилс, все четверо гурьбой шли по улице. Поникшие, промокшие, черные, как землекопы.
— Пойду, — кивнула она брату. — Но и ты сейчас же иди!
Первое, что Анне бросилось в глаза, когда она открыла дверь в избу, — волнение матери. Прямо с кровати, в длинной рубахе, она металась между плитой, устьем печи и скамьей, что у стола, все повторяя: «О господи! Пресвятая дева!.. Отец…»
Скинув пиджак и сняв шапку, Гаспар сидел на скамейке и сматывал с ног бурые, словно задубевшие портянки. Сапоги лежали на глинобитном полу, вокруг них натекла темная лужица.
— Здорово, отец! — поздоровалась Анна.
— Здорово! — проворчал Гаспар, кивнув на валявшиеся сапоги. — Поставь сушить.
Анна отыскала в поленнице две длинные лучины, сунула их в голенища и прислонила сапоги к лежанке. Когда высохнут, придется основательно пропитать мазью или салом.
— Дома, стало быть? — Петерис, войдя, подал отцу руку. — Ну как управились с делами?
— Как делали, так и управились, — пробурчал отец. Встал, покачиваясь, подошел к столу и приказал жене: — Дай поесть!
Глава семьи ел, а домашние, рассевшись кто где, молча следили за движениями его рук и губ. Смотрели, как отец карманным ножом отрезает хлеб, как впивается зубами в ломоть, черпает из миски похлебку, облизывает ложку. Надо ждать. Когда отец поест, он расскажет, как шли дела в городе.
Мать все же не выдержала и, едва муж заморил червячка, спросила:
— Как же с Езупом вышло? Забраковали его?
— Нет. Не забраковали.
— Господи! Стало быть, парню в солдаты идти!
— Может, идти, а может, и не идти.
— Как же так?
— Так. Запишется овец сторожить. В этакие домашние солдаты. Как наш дурной Антон. Теперь и из таких солдат делают. Антону ружье выдадут.
— На что?
— За порядком следить. За нами всеми. И черт знает за кем еще… — Гаспар, злой, бросил ложку.
— Чулисам служить пойдет? — переспросила жена.
— В том-то вся и беда. Свяжут нас, католиков, с нехристями этими, хоть пой, хоть плачь. У уездного начальника наш Антон снюхался с каким-то офицером, Тонславу прямо сказал: или твой сын в айзсарги пойдет, и ему призыв отложат, или в тюрьму его посадят. Кто же по доброй воле родного сына даст в тюрьму засадить, а Езуп заартачился, как шальной. Поглядеть, так парень прав. Эти городские господчики только и норовят обмануть нас. Когда земельную бумагу принимали, более трех сотен содрали. В долги я влез. — Отец кинул беглый взгляд на сына.
— А мызу делить будут? — не терпелось узнать Гаспарихе.
— Обещали ведь. Надо землемеров ждать Вы с Аней, — отец повернулся к сыну, — в клеть сходите и пуры полторы ячменя отсыпьте. Солодить будем. Землемеры приедут, их с почетом принять надо. Придется и овцу не пожалеть.
— А если все эти угощения напрасными окажутся? — не удержался Петерис. — И мы из-за этих господ в еще большие долги влезем?
— Это уже не твое дело! — Со всей суровостью главы семьи Гаспар крикнул детям: — В клеть, сказал я!
Человек посторонний, случайно попав в сентябре тысяча девятьсот двадцатого года в Пушканы, решил бы, что люди здесь запутались в календаре. В самую осеннюю пору, когда в поле еще много несвезенного хлеба и едва начали откармливать кабанов, люди готовились пировать. И никаких примет, что в деревне вскоре ожидаются крестины или большая толока.
Из риг, банек и изб шел сладкий дух молодого пива, трубы домов дымились, как накануне большого праздника, в клетях и погребах пахло свежим мясом, а собаки таскали по дворам и полям кости недавно заколотых свиней, телят и ягнят. Из дверей некоторых домов лился запах жженого цикория и пшеницы — более искушенные хозяйки жарили кофе, без которого, как известно, не обходится ни одно настоящее торжество. Люди варили пиво, месили тесто, жарили, тушили мясо и прибирали избы, и за всем этим порою забывали перевести на другое место лошадь или корову, и скотинка, выщипав вокруг кола траву, тянула шею и в отчаянии взывала к хозяйскому милосердию.