Доктор Виленский принес в дом мир и покой. Они с папой часами беседовали в кабинете, гуляли в полях, а вечером доктор давал папе какого-то белого порошку на бумажке. Буквально через пару недель результат был налицо: пусть папа и не стал таким, каким был когда-то, но уже не доходил в своих причудах до крайности. По утрам и после обеда, пока он занимался делами фермы, доктор Виленский, сидя в кабинете, читал и писал письма. Однажды вечером доктор увидел Нину с книгой и вежливо поинтересовался, что она читает.
— «Большие ожидания», — ответила она и, опасаясь, как бы он не подумал, что она не читала этот роман раньше, поспешно прибавила: — Мисс Бренчли, моя гувернантка, говорила, что такие романы можно читать по два раза.
Он покачал головой:
— Я и одного раза не прочел.
— Очень хорошая книга.
Раз доктор Виленский жил в Лондоне, подумала Нина, то уж конечно он читал много других английских книг.
— Я понимаю, что многие находят удовольствие в чтении романов, — сказал доктор, — но моя жизнь вся без остатка принадлежит медицине, и у меня не остается времени на подобные развлечения.
Каково же было удивление Нины, когда через несколько дней она обнаружила, что их гость сидит на табурете у изгороди Северного поля с карандашом в руке и альбомом на коленях. Утро было теплое, он снял пиджак и, по-видимому, зарисовывал дом. Какое-то время понаблюдав за ним, Нина наконец собралась с духом и подошла.
— Доброе утро, доктор. Можно мне взглянуть на ваш рисунок?
Его голубые глаза посмотрели на нее — без всякой недоброжелательности, но с таким выражением, будто она задала ему трудную задачку.
— Мне очень жаль вас разочаровывать, — ответил он, — но это не живопись.
Он показал ей альбом. В наброске доктора действительно узнавалась усадьба, но рисунок был слишком грубым и схематичным, без теней и деталей. Внешний вид усадьбы был передан довольно точно, но ее красота осталась за скобками.
— Понятно, — вежливо отозвалась Нина, хотя понятно ей было лишь то, что доктор Виленский вовсе не художник и мог бы провести утро с большей пользой, читая какую-нибудь книгу.
Примерно через час, выглянув из двери кухни, Нина увидела, как садовник и один из мальчишек с конюшни под руководством доктора вбивают в землю колышки и натягивают между ними веревки. Озадаченная, Нина пошла в столовую, где Дарья чистила столовое серебро.
— Дарья, ты не знаешь, чем это занимается доктор Виленский? — спросила она.
Экономка шумно дохнула на гравированный заварочный чайник.
— Обмеряет дом.
— Но зачем?
Дарья подняла глаза, и Нина вдруг заметила, как постарела она за последний год.
— Остальное пусть тебе скажет Андрей Андреевич, — медленно произнесла Дарья. — Ты уже не ребенок, и он должен рассказывать тебе о своих планах. Очень плохо, что он этого не делает.
Дарью очень огорчало, что ушли горничные и что Нине не ищут новую гувернантку, — это ни для кого не было секретом. Но ее недовольство проявлялось лишь в том, как она топала, выходя из комнаты, как передергивала полными плечами; но чтобы она вслух осуждала папу — такого Нина еще не слышала. Ей стало не по себе.
— И какие же у него планы, Дарья Федоровна?
Та поставила серебряный чайник рядом с молочником и спокойно сказала:
— Больницу устроить. Твой отец считает, что в смерти твоей матери виноваты русские лекарства. Он хотел переустроить городскую больницу, да тамошние врачи заартачились, вот он и решил испытать свои идеи тут. Он собирается превратить усадьбу в больницу.
Но не может же их усадьба стать больницей — ведь здесь они живут, здесь их дом! Конечно же, доктор Виленский понял это, как только закончил свои замеры; понял, что это невозможно…
Медсестры, госпожа Кульман и Лейла (или госпожа Чижова, как ее представили), прибыли в маленькой повозке, за которой ехала телега, нагруженная сундуками и деревянными ящиками. Прошел почти месяц с того дня, как доктор Виленский делал свой набросок, и за это время случилось многое. На лужайке, где стояли столы в день злосчастной Катиной помолвки, устроили огород, несколько восхитительных сиреней срубили, а фундамент веранды со стороны Северного поля укрепили. Поначалу Нина слышала обо всех этих переменах лишь с чужих слов, не имея возможности увидеть все собственными глазами: она сильно застудила горло и две недели пролежала в постели.