Я погасил свет.
XII
Дыну выкрали из больницы спустя несколько дней, проявив немалую смелость и беспощадность, ибо застрелили при этом Шатана, который, несмотря на тяжелое состояние (он был почти полностью парализован), поднял тревогу. Эти две пули прикончили его, пригвоздили к койке. Похитители явились в изолятор вечером, в белых халатах, обезоружили дежурного милиционера, пригрозили, что убьют, если позовет на помощь, и забрали Дыну. Тогда поднял крик Шатан. В него стреляли в упор, наверняка. Перед больницей ждала машина, на которой и увезли Дыну. Шимек уцелел случайно: во время налета был на перевязке в другом крыле здания. Правда, он слышал крик, но не узнал голоса Шатана, слышал выстрелы, но не предполагал, что за ними кроется трагедия. Милиционер сообщил о нападении в органы безопасности только через несколько минут и подробно описал внешность налетчиков, швейцар показал направление, в ко тором уехала машина и опознал ее марку, однако никто, не знал, каким образом четверо посторонних проникли в больницу, что, собственно, не представляло особой трудности, если учесть, что она находится посреди целого комплекса строений, садов и пустырей.
В своих показаниях я сообщил все, что знал о Дыне, ничего не утаивая.
— Вот она, ваша наивность, — сказал Посьвята, который лично вел следствие. — Вы убили Шатана. Если бы не ваше интеллигентское прекраснодушие, Дына уже давно бы сидел и не дошло бы до покушения.
— Кто мог предполагать тогда, что будет потом? Не обвиняйте меня, майор, в смерти Шатана, это ужасно, ведь он был моим другом. Я не ясновидец, отгадывающий, какие последствия возымеет какой‑либо поступок, факт.
— Нет случайностей, в мире все гораздо логичнее, чем вы думаете. Если бы я не знал вас как облупленного, то влепил бы вам пару лет за сокрытие от властей визита и предложений Дыны. Отстранение тоже может быть преступлением, мои дорогие.
Я помрачнел, ибо, говоря откровенно, майор убедил меня, и я готов был принять всю его аргументацию. Да, в известной мере я нес ответственность за гибель Шатана, да, мир устроен более логично, чем мне казалось. Посьвята питал надежду обнаружить Дыну, правда слабую, но не отчаивался; я догадывался, что он обратился к участникам минувших событий, к арестованным еще Лясовским, к агенту, работавшему в комитете. Ведь похищение Дыны подтверждало его подозрения, что в подполье это значительная фигура. Я показал Посьвяте «приговор», присланный по почте, и тот приобщил его к делу.
— Вы получите разрешение на оружие, чем черт не шутит, — сказал Посьвята. — Теперь хлопушка может пригодиться.
Похороны Шатана прошли торжественно: гроб на грузовике, воинский караул, знамена, делегации, венки, толпа рабочих, два оркестра, прощай, товарищ, твое дело живет, отсечь кровавую лапу, сын рабочего класса, слава герою. Музыка, музыка. Весенние деревья кладбища, птицы здесь любят траурные марши и поют, когда играет оркестр. Впрочем, это мне дове лось в качестве первого задания организовывать манифестацию, формировать колонну, позаботиться о речах, надписях на лентах венков, установить очередность выступлений. Итак, начинал я с похорон, можно сказать — с конца. Я слишком хорошо помнил мудрые слова Михала и без труда использовал их в надгробной речи, поскольку именно я выступал на кладбище. Признаюсь, что траурная процессия потрясла меня, что прохождение через весь город многотысячной толпы наверняка глубоко затронуло не только меня одного, и было не просто формальным выражением солидарности с делом убитого. Я представлял себе, что в действительности наши силы не так уж велики, но тут арифметика была иной, дважды два не равнялось четырем, было чем‑то более весомым, каждый из нас чувствовал себя выше ростом, сильнее, чем в одиночку. Следовательно, траурное торжество воодушевляло и давало нам почувствовать собственную силу.
Корбацкий поздравил меня с удачным выступлением, оба молодых участника нашей поездки обещали организовать на заводе какую‑то кампанию, грозя невидимым врагам: «Они еще поплатятся». В тот день мне пришлось поехать на «виллисе» в дальний пригород на собрание недавно созданной партийной организации, и вместо референдума я рассказывал о Шатане, поскольку о предстоящем плебисците, к моему удивлению, они знали почти все. Кто‑то побывал до меня на этом заводе и все объяснил. Такой молоденький, с отложным воротником, студент. У меня не возникло сомнений относительно его личности. Студент из комитета. Нет, их было двое, но говорил только студент, причем здорово. Я едва не сказал, что именно он стрелял в Шатана, но удержался. Десятка полтора рабочих в замызганных комбинезонах, с лицами, в которые въелась серая цементная пыль, сидели и слушали программу партии, что нашла свое воплощение во всей жизни Михала Шатана. После избрания секретаря они жали мне руку, проводили до машины.