— Дела идут лучше, чем я ожидал, — сказал вечером Корбацкий. — Но в городе плохо, очень плохо.
Он снова тянул через трубочку пенящееся молоко. Седая женщина из отдела пропаганды дремала за столом: мы не спали трое суток. Наконец поступило первое, предварительное, сообщение: в городе мы потерпели поражение.
— К чему сообщать такие цифры? — волновался Шимон. — Стыдно. И немцев порадуем. А зачем давать им такой псвод? Не понимаю.
Позвонили с радио, можно ли передавать в эфир результаты.
— Подождите официального сообщения, — сказал Корбацкий.
Я позвонил на свой завод инженеру Козаку. Все в порядке. Самое большое десять процентов «нет».
— На вашем памятнике намалевали «нет», и невозможно счистить, черт побери. А как в других местах?
Ночью я возвращался домой. Бульвары еще не спали, в затемненных аллейках нежничали влюбленные. В проходе я увидел на лавке обнимающуюся парочку. Подожди, парень, не торопись. Запоздавшие прохожие звонили у ворот своих домов. В сторону вокзала маршировали харцеры, навьюченные рюкзаками и разным имуществом, очевидно, едут в лагерь, ведь уже каникулы.
— Ну, как? — спросила Ганка.
— Еще неизвестно, но в целом неплохо.
— Поужинаешь?
— Нет, не хочется.
— Наверно, ел в городе, уже очень поздно.
— Ничего не ел.
Ганка покосилась на меня подозрительно, и тогда я улыбнулся.
— Зачем лжешь? — сказала она. — Мы не уговаривались, что будем лгать друг другу.
— Нет у тебя забот поважнее? Я не лгу, засиделся в комитете допоздна.
— Вчера на курсах было последнее занятие, я не пошла, — переменила она тему. — Экзамен после каникул, вот я и подумала: не провести ли мне отпуск у родителей и там основательно подготовиться?
— Поезжай, отдохнешь. Когда ты ожидаешь?
— Не раньше ноября. Спокойной ночи.
Прежде чем уснуть, Ганка сказала еще, что звонила Катажина, у которой какие‑то неприятности и она хочет со мной повидаться. Мне показалось, что жена говорит это с каким‑то подтекстом, которого я не понимаю. Я встал, подошел к ней, сел рядом и погладил ее по жестким волосам. Она схватила мою руку и положила себе на живот.
— У нас будет сын, вот увидишь, сын. Приляг, по крайней мере, засну спокойно. Я так долго ждала, смотрела в окно, не идешь ли. Сегодня был такой хороший день. Я ждала и думала о нашем сыне. Не сердись, Ромек, речь не обо мне, а о нем, его будущем.
— О его будущем? Он еще не родился, а ты говоришь о его будущем.
— Я думала только о том, какую он будет носить фамилию. Знаешь, у внебрачного ребенка жизнь трудная.
— Хочешь выйти замуж, тогда поженимся.
— Ты серьезно, Ромек? По — настоящему обвенчаемся, в костеле? Навсегда?
— По — настоящему, но не в костеле.
Она затихла, разочарованная, но поскольку и я молчал, коснулась меня обнаженным плечом и поцеловала. От ее тела исходило тепло, волосы резко пахли стиральным мылом.
— Ас Катажиной ты не хотел иметь ребенка, правда? Чего она от тебя добивается? Ты теперь работаешь в комитете, может, лучше с ней не встречаться, ведь неудобно?
— Ты же сама ее привела, когда я болел. Кстати, непонятно зачем.
И пошло — поехало, на битый час, пока мы не уснули, прижавшись друг к другу. Катажина позвонила на следующий день утром, когда я еще собирался на работу, и назначила мне встречу после обеда в кафе рядом с комитетом, хоть я и просил выбрать другое место, поскольку не таскался по кофейным, и не любил их, и не вязалось это с избранным мною новым стилем жизни. Утром поступили первые официальные сообщения о голосовании, подтвердившие, впрочем, наш вчерашний прогноз. По поручению Корбацкого я организовал пресс — конференцию, съездил в магистрат за новыми мегафонами, принял делегацию студентов, жаловавшуюся на своих профессоров, беседовал с Лобзовским, охрипшим от бесчисленных выступлений, и, наконец, пошел с ним в редакцию «Экспресса» на собрание. Главным редактором был молодой поэт, щеголявший в коричневом пиджаке из вельвета и упивав шийся своим глубоким голосом. Он вел собрание с завидной непринужденностью, говоря так ясно и убедительно, что я постеснялся брать слово после него, тем более что и аудитория была необычной. Голосистая красавица — машинистка, другая красавица с лицом и руками Мариацкой богородицы — тоже машинистка, редактор, с которым я мимоходом познакомился Там и которого потом встретил в ночном кабаке, швейцар — секретарь ячейки, ответственный секретарь редакции двухметрового роста и с графской фамилией, седая корректорша в черном платье, задающая десятки смелых вопросов, Лобзовский с обезьяньим лицом и язвительно ироничный, что я мог им сказать? Я не принадлежал к их кругу. Они были моими товарищами по партии, это верно, но я не доверял им, особенно этим красавицам. Инстинктивно? Быть может.