Собрание затянулось, голосистая красавица говорила о беспомощности пропаганды.
— Аскетизмом, товарищи, никого не привлечешь. Он слишком суров, не приемлем, чужероден. И в нашей газете мы так же пересаливаем с нравоучениями, проповедями, выяснениями и объяснениями.
Я стеснялся на нее смотреть. Она была действительно хороша собой, высока ростом, тонкая, с глубоким вырезом блузка облегала пышную грудь. Когда она говорила, ее лицо, покрытое светлым пушком, темнело, а карие глаза блестели.
Все же мы вышли вместе — главный, она и я, на Рынке хотел распрощаться, но оказалось, что они идут в ту же кофейную, где мне назначила встречу Катажина. Густой аромат кофе ошеломил меня, в полутьме я не различал людей, сидящих за маленькими столиками.
— Привел к вам нашего героя, — обратился главный к хозяйке. — Вы должны его узнать даже в темноте: Лютак.
Он знал тут всех, писателей и торгашей, женщин и мужчин. Хоть я и занял отдельный столик, сославшись на то, что договорился о встрече, он представлял мне людей так, словно бы мы были дома. Наконец красавица прибрала его к рукам, и меня оставили в покое. Катажина опоздала, а когда вошла, у меня на секунду замерло сердце. Заказала кофе и уселась рядом со мной. Музыка из динамиков полилась громче, во всяком случае, мы могли говорить шепотом, не опасаясь, что нас услышат за соседними столиками. Хочешь не хочешь, шепот вынуждал к определенной интимности, особому подбору слов, изменению тембра голоса.
Дело, с которым обратилась ко мне Катажина, было несколько своеобразного свойства. Она просила… дать ей рекомендацию в партию. Сначала я решил, что она шутит, хотя раньше не замечал у нее способностей к иронизированию, издевке, розыгрышу. Она сказала это шепотом, просто, а у меня задрожали руки, и я пролил ка стол кофе.
— Что случилось, Кася? Зачем это тебе? Ты в партию? Не верю.
— Пойми, я устраиваюсь главным бухгалтером, а там хотят партийного. Ты был кадровиком и лучше знаешь, каково положение.
Она назвала фабричный городок Ц. в соседнем повяте, куда выехала, ликвидировав квартиру. Но я не верил ей — то есть, не верил, что она совершает этот шаг ради места, приспосабливается. Не мог поверить после того, что узнал недавно.
— Прикидываешься, — сказал я. — Но эта циничная маска тебе не к лицу. Очень, очень хотел бы знать, что у тебя на душе.
— Ну что я тебе могу сказать? Что на это меня натолкнула твоя биография и твои подвиги? Впрочем, может, и это, если хочешь знать.
— Катажина, — сказал я серьезно, почти сурово. — Такими вещами не шутят. Я бы хотел задать тебе несколько вопросов.
— В связи с моим заявлением?
— Отчасти. Правда ли, что ты хлопотала по моему делу, когда вышла из тюрьмы?
— Откуда ты взял! Пожалуйста, не морочь мне голову этой историей.
— Я услыхал об этом недавно. Ты действовала через инженера с первого этажа. Это он свел тебя с каким‑то немцем?
— Да. Но какое это имеет теперь значение? Ровно никакого. Так было. Я вернулась из деревни, погово рила с инженером, зная, что тот связаь по работе с немцами, он обещал кого‑нибудь найти, нашел, а остальное ты сам знаешь.
— И ты ничего мне не сказала! Позволила, чтобы я… ну, чтобы я думал иначе!
— И сейчас не стоит говорить об этом.
Я был убежден, что она не говорит всей правды, и полагал, что делает это только ради меня. Я не верил в ее цинизм и желание сделать карьеру. Попросил рассказать о Ц., фабрике, о том, как она живет, сам рассказывал о поездке, хотя она была подробно описана в газетах. Однако Катажина вернулась к первоначальной теме, осведомившись, напишу ли рекомендацию. Я подумал, что не имею никаких прав выпытывать, исследовать побуждения, вторгаться в ее жизнь, мысли. Ведь она никогда меня об этом не расспрашивала. Неужели настолько изменилась? Или, возможно, всегда была не такой, какой я себе ее представлял. Катажина сидела, уставясь на часы, совершенно спокойная, но, взглянув на ее руки, я заметил, что она судорожно сжимает пальцами сумочку.
— Не дам рекомендации. Позвоню туда, попрошу, чтобы приняли без этой бумажки. К чему тебе подписывать обязательство?