— Мы побывали всюду, — сказал секретарь. — Семьдесят пять страниц протоколов, сплошные требования и жалобы населения. Лед тронулся! Только бы погода не подвела.
— Слишком уж тихо, на мой взгляд, — проворчал Посьвята. — Притаились, что ли? Два избиения, поджог, на фабрике только один горлопан, что творится, черт побери?! Без работы останемся?
— Давайте закругляться с этим планом, — попросил я. — Последняя инспекция завтра, правильно?
Я не видел Катажины со дня последнего приезда, даже избегал ее, но завтра нам предстояло вместе ехать в Дуров, где Адам Яновский, «человек, которого боятся», председатель избирательной комиссии, устраивал собрание. По дороге следовало было проверить несколько громад, поэтому выезжать решили ранним утром. Ночью я позвонил домой, состояние мальчика не изменилось, Ганка сообщила только, что доктор сделал ему пункцию позвоночника.
— Жду тебя, Ромек, не дождусь. Так мне грустно.
— Еще три дня, только три дня. А ты как себя чувствуешь?
— Я собой не занимаюсь. На обратном пути купи где‑нибудь в деревне хоть литр масла. У нас нет.
— Постараюсь купить. Завтра утром еду в Дуров на митинг, целый день меня не будет, вернусь только вечером и позвоню. Целую вас.
Она что‑то ответила, но не разборчиво. Я призадумался, что бы могла означать «пункция позвоночника» у больного ребенка, хорошее или плохое? Был слишком поздний час, чтобы справиться у кого‑либо из местных врачей. Городок уже спал. Утром я тщательно побрился, собрал заметки, проверил пистолет и вместе с Юреком Загайским спустился к машине. Это был зеленый «виллис» с брезентовым верхом, водитель — из повятового Управления УБ. Катажина уже ждала ка улице, но я сначала не узнал ее, закутанную в платок и длинную мужскую накидку. В руках она держала пестрый плед и сумку, из которой торчало горлышко бутылки. Юрек сел в кабину, мы с Катажиной залезли под брезент, и машина пристроилась позади Посьвяты. Майор ехал на другом «виллисе» в сопровождении трех сотрудников. Мы тронулись, а за нами автофургон, переоборудованный в передвижной радиоузел, с огромным репродуктором. Я улыбнулся, вспомнив, что мою короткую речь записали на пленку, и теперь достаточно нажать кнопку или клавиш, чтобы услыхать свой собственный голос. Автофургон вез нескольких рабочих — бойцов ОРМО и продовольствие для отрядов, действовавших на кашей трассе. Радиотехник запустил пластинку со старым танго. Машины миновали заводскую территорию и покатили среди одноэтажных домишек поселка, сложенных из почерневшего кирпича, дневная смена спешила на работу, поеживаясь от холода. Перед булочной стояли в очереди женщины. Катажина остановила «виллис» и подошла к магазину.
— Пропустите меня, пожалуйста, мы едем в Дуров, надо хлеба купить, — попросила она. Я увидал доброжелательные жесты, кто‑то громко посочувствовал:
— Бедняжка, в эдакую погоду. В Дурове лихой народ, миленькая.
Запахло горячим хлебом. Катажина вернулась с несколькими буханками, раздала их и сама поела. С час мы ехали по ухабам и непролазной, полузамерзшей грязи, среди голых полей и черных деревьев. Было холодно и тихо. В первом селе мы провели не более получаса — здесь все было подготовлено как следует. Крестьяне высказали лишь одну горячую просьбу: чтобы бывший помещичий луг отвели им под пастбище. Обещали голосовать «за мир», то есть за список блока. При проведении земельной реформы они получили сорок гектаров, две семьи недавно вернулись из Франции, из департамента Норд, и их рассказы действовали лучше, чем наша агитация. Мы посетили поочередно все крупные селенья, лежавшие на нашем пути.
Юрек встречался с молодежью, Катажина — с женщинами, и мне представилась возможность понаблюдать, как она управлялась. Я восхищался и даже завидовал ее умению неуловимо очаровывать незнакомых людей. Она интересовалась всем, что могло привлечь женщин, говорила с ними простым, я бы сказал, аполитичные языком. Воссоединенные земли, конец нищете — там столько богатств. Партии блока: а кто ликвидировал обязательные поставки и почему наши нынешние противники, стоя у власти, ничего не сделали для простого человека? Ведь у них и время, и Есе было. Какая из нас не сменила бы мужика, будь ее воля, если этот мужик долгие годы только портил, разваливал хозяйство, бандитов пустил в дом? Это действовало. Она говорила весело, с издевкой, высмеивала болтовню о колхозах, о «прислужниках Москвы», а потом, довольная, садилась в машину и спрашивала:
— Радуешься? Дела не так уж хороши, как тебе кажется. Если бы не те две машины, ты бы наслушался вдоволь. Люди боятся еще говорить о самом сокровенном. Мы уедем, а кто их защитит?