— Может быть, ему это и не повредило, — произнес второй голос. — Но, с другой стороны…, он всего лишь маленький человек. Великие дела никогда не были его предназначением, на это у него не хватило бы сил. Давайте заглянем в записи. Смотрите! Кое-что здесь говорит в его пользу.
— Возможно, — отрезал первый голос. — Но, убежден, что ни один из этих аргументов не выдержит тщательного разбора.
— Давайте все же попробуем, — предложил второй голос. Ну, вот, к примеру. По природе своей Ниггл был художником. Не гением, конечно, но все же… Лист работы Ниггла не лишен своеобразной прелести. Вспомните, как он всегда бился над тем, чтобы листья вышли как можно более прекрасными, и все только ради них. Ему и в голову не приходило, что это возвышает его самого. Смотрите, здесь нет ни слова о том, чтобы он, например, делал вид, хотя бы даже перед самим собой, что это оправдывает его небрежность по отношению к вещам, установленным законом.
— Тогда ему не следовало бы быть столь небрежным, — сказал первый голос.
— И все же он всегда откликался на зов, — заметил второй.
— Далеко не всегда. В основном тогда, когда это не составляло для него особого труда. И при этом он еще все время жаловался, что его «отвлекают». Посмотрите сами! Записи так и пестрят этим словом вперемежку с разными дурацкими сетованиями и даже проклятиями.
— Да, это правда. Но бедняге тогда и в самом деле казалось, что его отвлекают. Зато он никогда не ждал никакой награды, как они ее там называют. Вот, например, случай Пэриша. Это тот, что поступил позже, сосед Ниггла. Он ведь ни разу для него палец о палец не ударил, а уж о благодарности и говорить не приходится. Но здесь нет ни слова о том, чтобы Ниггл ждал этой самой благодарности. Нет, у него и мысли такой не было.
— Да, это несомненно аргумент в его пользу, — сказал первый голос. — Но все же недостаточно веский. Если хорошенько приглядеться, я думаю, обнаружится, что Ниггл чаще всего просто забывал об этом. Все просьбы Пэриша он считал досадным недоразумением, и тут же выбрасывал дело из головы, как только с ним было покончено.
— И все же, посмотрите, — настаивал второй голос, — вот последняя запись. Эта поездка в дождь. Я подчеркиваю: это самое настоящее самопожертвование. Ниггл предчувствовал, что упускает последнюю возможность закончить картину. К тому же, он догадывался, что Пэриш зря так беспокоится.
— Не слишком ли вы сгущаете краски, — заметил первый голос. — Но, все равно, последнее слово за вами. Это ваше занятие, — выставлять все в лучшем свете. Иногда у вас неплохо получается. Итак, что вы предлагаете?
— Я думаю, настало время дать ему отдохнуть. Ему нужно успокоение.
Нигглу показалось, что никто еще не был к нему более щедр, чем этот голос. Когда он произнес «успокоение», Ниггла словно бы осыпали дивными дарами, или он получил приглашение на пир королей. Его совершенно ошеломило это «дать отдохнуть», и он почувствовал, как в абсолютной темноте лицо его заливает краска стыда. Так бывает, если вас вдруг похвалят во всеуслышанье, когда и вы сами, и все кругом знают, что похвала не заслужена. Ниггл поглубже зарылся в колючее одеяло. Было совсем тихо. Потом первый голос спросил его, прямо под ухом:
— Ты ведь все слышал?
— Да.
— Ну, и что ты на это скажешь?
— Пожалуйста, расскажите мне, что там с Пэришем. Я так по нему соскучился. Надеюсь, он не очень болен. Может быть, вы сможете заодно вылечить его ногу — она всегда причиняла ему столько мучений. И, пожалуйста, не надо о нас беспокоиться. Пэриш был очень хорошим соседом. Он продавал мне отличный картофель, и совсем недорого, а это, знаете ли, избавляет от стольких хлопот.
— Неужели? — Сказал первый голос. — Я рад за него. Снова стало тихо. Потом Ниггл услышал, как голоса удаляются. «Хорошо, я согласен, — произнес первый голос, где-то бесконечно далеко. — Пусть отправляется до следующей станции. Хоть завтра!»
Когда Ниггл проснулся, жалюзи на окнах были подняты и его клетушку заливал солнечный свет. На стуле, куда он клал на ночь больничную форму, теперь лежала откуда-то взявшаяся удобная одежда. После завтрака к нему пришел доктор. Он намазал его кровоточащие ладони каким-то бальзамом, и раны сразу затянулись. На дорогу доктор дал ему пару добрых советов и (на всякий случай) бутылочку тоника. Потом Ниггла угостили пирожным и бокалом вина, и вручили ему билет.
«Можете идти на станцию, — сказал доктор. — Там носильщик, он присмотрит за вами. Прощайте!»
Ниггл тихонько проскользнул через парадную дверь, и замер на пороге. Солнце ослепило его. Он ведь помнил лишь большую станцию, и думал поэтому, что очутился в таком же большом городе. Но все оказалось совсем иначе. Он стоял на вершине холма, голого, зеленого, обдуваемого пронзительным, пронизывающим ветром. Кругом никого не было. Внизу, у подножья холма, словно зеркало, сверкала на солнце крыша станции.
Медленными, широкими шагами Ниггл стал спускаться. Носильщик сразу узнал его. «Сюда, сюда!» И он провел Ниггла на платформу. Там стоял чудный маленький поезд — один паровоз и один вагончик. Оба так и сверкали — сразу было видно, что краска совсем свежая. Наверное, это было их первое путешествие. Да что паровоз! Даже пути перед ним, и те выглядели новенькими: рельсы сверкали, опоры под ними были покрашены в чудесный зеленый цвет, а шпалы издавали ни с чем не сравнимый запах свежей, разогретой солнцем смолы.
Вагон был пуст.
— Куда следует поезд? — Спросил Ниггл у носильщика.
— Не думаю, чтобы этому месту уже успели дать название. Но вам там понравится, — и он захлопнул за Нигглом двери вагона.
Маленький паровоз сразу же запыхтел, и Ниггл откинулся на спинку сиденья. Поезд шел по глубокой выемке, между двух ее зеленых боков, под голубой крышей неба. Прошло, казалось, совсем немного времени, и паровоз дал гудок, лязгнули тормоза, и поезд остановился. Вокруг не было ни станции, ни хотя бы таблички с названием места, лишь несколько ступенек вверх по зеленой насыпи, туда, где росла подстриженная живая изгородь. Поднявшись, Ниггл увидел калитку, а рядом свой велосипед, или, во всяком случае, совсем такой же. На перекладине калитки красовалось чтото вроде желтой этикетки, где большими черными буквами было выведено «Ниггл».
Ниггл распахнул калитку и вскочил на велосипед. И вот уже он несется вниз с горы, залитой весенним солнцем. Тропинка вскоре пропала, и Ниггл ехал по великолепному дерну. Он был зеленый, плотный, и все же можно было рассмотреть каждую былинку. Что-то подобное Ниггл уже видел раньше, а может быть лишь только мечтал об этой траве, океане травы? Изгибы местности тоже казались ему знакомыми. Да, вот здесь начинается спуск на равнину, а за ним опять подъем. Вдруг огромная зеленая тень заслонила ему солнце. Ниггл поднял голову, да так и свалился с велосипеда.
Перед ним стояло дерево, его дерево, совершенно законченное, если, конечно, так можно сказать о живом дереве. На нем распускались листья, ветки росли и гнулись на ветру, на том самом ветру, который Ниггл так часто предчувствовал, предугадывал, но не мог передать. Теперь он смотрел на дерево, и руки его медленно поднимались, пока не раскрылись широко, словно бы для объятий.