В Яньбянь-Корейском округе редко идут дожди. А про весенние дожди и говорить не приходится. Счастье, если весной дождь прольется хотя бы пять-шесть раз. Поэтому у меня вошло в привычку радоваться дождю. Даже если я крепко сплю, от едва уловимого шороха весеннего дождя на рассвете всегда просыпаюсь. Меня не снедают грусть или беспокойство, просто я не хочу пропустить дождь. И с возрастом радость от шума дождя только крепнет. Привычка вслушиваться в дождь у меня появилась очень давно, еще в то время, когда я ходил в школу в уезде Ванцин[12]. Мне всегда хотелось поскорее узнать, что и как изменится в мире с приходом дождя. Тогда люди были честными и трудолюбивыми, и любое дело уважалось и делалось добросовестно. Я подрабатывал посыльным. Старшие товарищи и взрослые хорошо ко мне относились, а я старался, чтобы они были довольны моей работой. Позднее я узнал, что служил курьером для членов подпольной организации. Так, бегая от дома к дому, я проложил дорогу революции. Но даже в то напряженное время я замирал и прислушивался каждый раз, когда начинался весенний дождь. Иногда цветы распускались втайне от меня. Иногда втайне от меня цветы опадали. Каким бы важным и срочным ни было поручение, как только я слышал звук падающих на землю капель, у меня замирало сердце. Видя, как я прислушиваюсь к шуму дождя, взрослые прозвали меня Маленький Мэн[13]. Они имели в виду Мэн Хао-жаня — того самого поэта, который написал строки: «Ночь напролет шумели дождь и ветер. /Цветов опавших сколько — посмотри!»[14] В те времена было много воинов, поэтов и героев — людей, готовых вслушиваться даже в самый тихий звук в этом мире. И лишь для них цветы распускались и опадали. Иначе зачем весной распускалось бы столько цветов?
Девушка, услышавшая три моих выстрела, была из таких же людей. На поле боя три выстрела подряд могут не только выражать скорбь по погибшему, но и служить призывом о помощи раненому. Санитарка, подбежавшая ко мне, разорвала мою форму и наложила тугую повязку, чтобы остановить кровотечение. К тому времени я потерял уже много крови, и она сделала мне переливание, отдав триста миллилитров своей крови. Только после этого мое тело вновь стало оживать. Первым, что я увидел, придя в себя, были ее глаза, внимательно разглядывавшие меня. Глаза темные, как желуди. Они были так красивы, что на душе стало легко. Когда я увидел их, то понял, что выжил, и зарыдал, нисколько не стесняясь. Возможно, это был не плач, а попытка выплеснуть со слезами весь накопившийся внутри ужас. Она смотрела на меня без тени удивления, будто привыкла к тому, что вернувшиеся с того света всегда плачут. Одной рукой она держала меня за руку, а другой вытирала слезы с моего лица. Когда рыдания стихли, она выстрелила в воздух, чтобы дать знать своим соратникам, что нашла раненого. Санитары положили меня на носилки и понесли в сторону тракта. Даже лежа на носилках, я не отпускал ее руку. Наоборот, я так крепко держался за нее, будто от этого зависела моя жизнь. Думаю, ни одна девушка в мире не смогла бы убрать руку, видя с каким отчаянием держится за нее другой человек, и она сопровождала носилки. Когда в ответ на мою благодарность она сказала, что все будет в порядке, по ее речи я понял, что она кореянка. Тракт заполонили наши отступающие войска. Поскольку санитары должны были отходить вместе со всеми, командир приказал девушке отправить меня на попутной машине в госпиталь, а самой догонять свой отряд.
Мы остались с ней вдвоем на дороге. Не нашлось дураков, готовых рисковать своей жизнью и останавливаться на тракте, усеянном трупами. Несколько машин просто проехали мимо. Меня начало трясти от холода, и я опять с ужасом почувствовал приближение смерти. Охваченный внезапным страхом, я начал читать стихи вслух. «В тончайшем кубке винограда дар хмельной, / Испить собрались — на коней нас лютня позвала»[15]. Мой голос еще не стих, когда девушка напела продолжение: «Над пьяными, что спят на поле боя, ты не смейся, / Издревле скольким из походов возвратиться выпадало?»[16]. Я мог лишь смотреть на нее во все глаза. Разве можно что-то сказать в такой момент?
Прочитав стихотворение, она достала пистолет и выстрелила в колесо подъезжавшего грузовика. Пуля пробила шину, и он почти сразу остановился. Девушка бросилась к водителю, чтобы объяснить ему ситуацию. Она решительно заявила, что меня требуется немедленно доставить в госпиталь, и водитель, ворча, полез менять колесо. После того как они вдвоем погрузили меня в машину, она приложила руку к моей груди и сказала по-китайски: «Теперь вы спасены». «Спасибо, — я накрыл ее руку своей. — Это сердце теперь ваше». Я долго не отпускал ее руки́. Водитель сказал, что пора ехать, а я все продолжал держать ее. Наконец водителю надоело ждать, и он посадил девушку в машину, завел мотор и поехал. Я никак не мог отпустить ее руку: по лицу девушки текли слезы, и вскоре она, обессилев, просто упала рядом со мной и заснула. Только позже я узнал, что за время боев у деревни Чипхён она отдала восемьсот миллилитров своей крови.
В Корее тебе не доводилось читать книги о Корейской войне? Интересно, что там пишут о битве за деревню Чипхён? О китайских добровольцах, павших на поле боя? Наверное, они, как и американские солдаты, в исторических книгах остались лишь цифрами, обозначающими число погибших? Невероятно высокими цифрами. В битве при Чипхён погибло около пяти тысяч китайских добровольцев. Словами не передать, какое это было ужасное зрелище. Словами не передать. История — это не то, что написано в книгах или высечено на мемориалах. История человека отпечатывается на его теле. И только она правдива. История — это то, о чем рассказывают дрожь в теле и скатывающиеся по щекам слезы. Моя правая рука, на которой не хватает среднего и указательного пальцев, и есть история. Вдумайся в это!
С начала Корейской войны не прошло и ста лет, а южные корейцы, которых мы, китайцы, называли марионетками, уже свободно приезжают в нашу страну. Похоже, все уже забыли о наших бойцах, павших у деревни Чипхён. Разве в какой-нибудь книге или на мемориале напишут то, о чем все забыли, хотя не прошло и ста лет? Вижу, ты держишь в руках одну из таких книг. Выбрось ее. Она ничего не может тебе рассказать, а вот моя рука может. Даже когда я умру, рассказ про мою руку останется. Потому что именно он и есть настоящая история, которую не переписать.
В тот день мы не проехали и часа, когда, заметив наш грузовик, американский боевой самолет открыл по нам огонь. Водитель погиб практически сразу; машина съехала с дороги и упала в придорожную канаву. Когда я пришел в себя, то обнаружил, что лежу в каком-то сельском доме в километрах десяти от дороги. Я не мог понять, как я там очутился. В доме не было никого, кроме нас двоих. Что же произошло? Наверное, после того как машина свалилась в канаву, я какое-то время оставался в сознании и даже сумел добраться до дома, а может, она всю дорогу тащила меня на себе? Двое суток мы просто спали. Было холодно, поэтому мы спали, тесно прижавшись друг к другу. И спали как убитые. Иногда мы просыпались, ели муку из перемолотых зерен и снова проваливались в сон. Иногда она брала в руку мой съежившийся пенис, а я ласкал ее маленькую грудь. Но даже желание не могло победить сон. И все-таки по прошествии двух дней мы познали друг друга. Иначе мы бы не справились с тем, что увидели на поле, покрытом опавшими лепестками сливы. Я почти не мог двигаться, и она села на меня сверху. Каждое движение отзывалось невыносимой болью в моем израненном теле. Она все извинялась, а я кричал и плакал от боли, и просил ее продолжать. Я никогда не смогу забыть того, что происходило в том доме. Я понял, что жить — это испытывать смущение, экстаз, но прежде всего боль. Я был счастлив оттого, что могу ощущать боль, плакать и кричать. И хотя боль была невыносима, мы никак не могли остановиться. Потому что рядом была смерть. Она сказала, что никогда не сможет забыть того, что увидела у Чипхён. Вероятно, то, что увидела она, не отличалось от того, что увидел я: поле, усеянное лепестками. Я спросил: «Что ты видела?» Она ответила: «Словами не передать». Эту фразу я запомнил навсегда.