– Ты что, читать не умеешь?
– Читать он умеет немного, – отвечает за мальчика его мама. – А вашей книги он боится. Он вчера конфетницу уронил хрустальную. Пальчики порезал.
До свадьбы заживет, – говорю. – Всем лучшим во мне я обязан книге.
Она отвечает:
– Так это вы. А Петенька мой всем лучшим в себе обязан мамочке. Он думает, ваша книга стеклянная. У нее вид треснутый.
Смотрю – книга действительно похожа на стеклянную, у корешка целлофан сморщился, действительно похоже на трещину.
– Не бойся, Петя, – говорю. – Мы ее сейчас откроем. Там картинки. Ты любишь картинки? Художник Флоренский Саша.
Мальчик Петя картинки любил. Мы начали открывать книгу. Книга скрипит, трещит, стонет. Что-то в ней лопается. Петя отодвигается от меня, прячется за мамину ногу. Мальчикова мама советует книгу не ломать. Объясняет:
– Мы ее на стену повесим в кухне, как народное творчество.
Но я неумолим.
Наконец книга с треском разламывается – получается две полукниги. Мальчик Петя улыбается мне с пониманием, как будто мы с ним в моем далеком детстве вместе в детсадик ходили: понимает мальчик Петя, что меня, конечно, будут наказывать, сладкого не дадут, апельсинов лишат, может даже в угол поставят. Он теряет ко мне интерес и уходит в комнату, где телевизор – там пахнет озоном, ванилью и шоколадом. Если бы Пете очки на нос и белый воротничок с бантом вместо взрослого галстука, был бы он похож на моего погибшего на войне друга Степу. Степа очень любил читать. Ему казалось, что слова есть везде: на крыльях бабочек в текущей воде, в небе, на коре деревьев. Когда он читал, он высовывал язык, как бы пробовал слово на вкус. Иногда он язык быстренько втягивал, и рот захлопывал, наверное, обжигался.
– Дети книжек теперь не читают, – шепчет мне Петина мама. – Книги и ордена теперь о другом говорят.
А мой друг Степа мечтал выучиться на архитектора. Хотел строить дворцы труда и науки. Но более всего мечтал Степа построить храм. Без икон и попов. Храм разума – Библиотеку. Он говорил мне:
– Библиотека есть храм, равный Божьему. Бог и Разум – такой дуализм…
Однажды в новгородской детской библиотеке заведующая пригласила меня в свой маленький кабинетик, извлекла из закрытого на ключ шкафика книжки с рисунками Мавриной и одну книжку с рисунками хорошего ленинградского художника Завена Аршакуни – мою – «Петухи».
– Эти книжки мы детям не выдаем. Дети их боятся. Даже плачут. – Лоб заведующей был светел. Губы заведующей были бледны. Глаза – как два изумруда, вставленные в рукоятку меча.
Я ей про Маврину не поверил. Хотя, если честно сказать, книжку, иллюстрированную Татьяной Алексеевной, трудно представить под щекой спящего малыша, ее работы должны висеть на стенах у взрослых медлительных людей, склонных к мифу и пантеизму.
Из ряда лубочно-праздничных деформаций, таинственных и неприступно высоких, может быть, только Юрий Алексеевич Васнецов прорвался к детям, остальных, и более всего Маврину, дети воспринимают как трагическое, как боль – дети отлично видят каркасы праздников, гвозди и скобы, которыми прибито к фанерным небесам карнавальное солнце. Любой театр дети воспринимают лишь через страх – скопом; оставшись с ним один на один, они горько плачут.
Про мою книжку «Петухи», оформленную Завеном Аршакуни, заведующая и рассуждать не стала, только сказала: «Закусывать надо». Потом подсунула мне другую книжку из того же шкафа, тоже мою – повесть «Ожидание».
– Я рекомендую детям ее не читать.
– В чем дело-то? – спрашиваю.
– Обнажение. Нельзя так обнажать. Все радостны. Но все безысходно. Нужен исход. Еще лучше – Рай.
– Рай – это отказ от страстей.
– Рай – это порядок. – Она посмотрела на меня светлыми девочкиными глазами и заперла плохие книжки в шкафик. Она была хорошая честная заведующая, и я ее люблю. Наверное, она ушла на пенсию. Наверное, вместо нее прислали другую – крутую, из комсомольской гущи, врожденную мастерицу радостного салюта.
Когда после встречи с ребятами я уходил из библиотеки, молодые сотрудницы подарили мне мою книжку, которой дети боятся, с рисунками Завена Аршакуни. Они написали мне среди прочих такую фразу: «Спасибо Вам за то, над чем Вы будете смеяться и о чем Вы будете грустить в Ваших новых книгах». Вон как заверчено. Я их люблю как своих красивых сестер. Я всех библиотекарш люблю. А грустить я буду над утраченным временем. Смеяться же над собой…
Считая библиотеки храмами истины, а библиотекарш – жрицами – солнечными девами с удлиненными зелеными глазами, такими добрыми, будто в них, свернувшись калачиком, спит чудо, я, конечно, могу объяснить, почему отношение к библиотекам у нас в стране зиждется на замечательном тезисе – Бог поможет. Суть моего объяснения кроется в престижности домашних библиотек, многотомность которых поднимается с чиновным рангом владельца. «Берегите книгу, она моя!» – говорит штучный дядя. А народная библиотека, как и все народное у нас в государстве – ничье: народное образование, народная медицина, народное творчество…