Он указал на сухого, поджарого, хотя корм на государевых конюшнях был хороший, недавно приведенного и еще не изученного конюхами ладного конька.
Позвал:
- Байрам! Байрамка!
Конь повернул голову, посмотрел деду прямо в глаза своими - огромными, темными, пока - спокойными.
- Байрамушка, дитятко... Гляди! Головка у него легкая, малость горбонос, но это еще не примета. Уши длинноватые - вот примета! Холка высокая еще примета. Зад висловатый... ну, это не главное... А, вот! Щеток у него нет!
В доказательства дед нагнулся, ловко ухватил и, сгибая, приподнял конскую ногу.
- У аргамака грива и хвост небогатые, да их и впотьмах пальцами узнаешь как шелк. Потрогай!
Данила прикоснулся к черной гриве гнедого конька.
- А вот выведем погулять, осветит его солнышко, и еще примету увидишь. Шерстью он золотист. Бояре не все в конях толк знают. Этого аргамака под себя не взякий возьмет. А он-то и есть самый нестомчивый! Им главное были бы бока крутые. А для наших дел толстобрюхие не надобны...
Даниле загорелось - взять этого Байрамку да и попробовать, прогнать по льду Москвы-реки, где совсем скоро, на Масленицу, выгородят из снега место для конских бегов. Да какое там! Голован так двинул - ногу до стремени не задрать, больно!
И промаялся Данила два дня, растирая больное место всякой вонючей дрянью, пока не удалось сходить в баню и распарить бедро. И то еще наутро боль чувствовалась.
- Ну, что, убогий, хорошо тебя Голован подковал? - осведомился дед. Ну да я тебе работу придумал. Ступай в шорную! Будешь там сидеть и трудиться, а оттуда - ни-ни!
Данила уж было обрадовался - наконец хоть кто-то поучит сбрую шить и чинить. Но дед, отлучившись, вернулся со своим любимым лукошком, в котором лежало доверху разного добра, завернутого в холстинки и разложенного по ларчикам.
- Давно пора тут разобраться, - ворчал дед, выкладывая на узкий стол все это имущество. - Вот кто бы мне объяснил, с чего серебро чернеет? Не от сырости же? Вдруг назавтра государь в поход подымется - а у нас не серебро, а хуже грязи подзаборной...
Он стал выкладывать конские оголовья, решмы, бубенцы, что цепляют для звона на конские запястья, гремячие цепи из крупных колец, заменяющие поводья, отдельные чеканные бляхи от ремней.
- И вот чем мы государю сбрую-то украшаем... - дед Акишев открыл ларчик. - Вот его любимые подвесочки.
Данила не понял - за что их любить? Невидные, не блестящие, что-то тускло-коричневое в серебро оправлено... С острыми кончиками...
- Медвежьи когти это, дурень, - беззлобно объяснил дед. - Сам государь зверя добыл. Большой зверина попался, чуть рогатину не сломал. Государь велел когти в серебро обделать и к сбруе привешивать. Гляди, когтищи-то! Матерый был медведь!
Данила даже рот приоткрыл - оказывается, государь и на медведя хаживал! А он-то думал - все лишь соколами балуется.
- Стало быть, почистишь серебро-то, чтобы сверкало. На оголовье видишь орел? Чтоб от него искры сыпались!
И все утро Данила добывал эти самые искры...
Ближе к обеду решил поискать Тимофея.
Аргамачьи конюшни были невелики, особо спрятаться негде, притом - на кремлевских задворках, где не только трудились, но и жили в хибарках государевы людишки - пекари, мовники и мовницы, птичницы, весь кухонный чин, даже иные истопники, а истопник в государевых покоях - лицо важное, он не только печами заведует, а и у дверей стоит, стражу несет. Там же в крошечных избушках ютились и местные нищие - чтобы не так далеко было бегать к папертям кремлевских храмов. Один такой домишко, совсем закопченный, занимали Тимофей и Семейка. Чтобы туда перебежать, и одеваться не нужно было - он стоял прямо в конюшенной ограде. Однако бегать сейчас Даниле было несподручно - и он накинул на плечи тулупчик, тот самый, которым год назад снабдили добросердечные девки с Неглинки, и не за услугу, а потому, что стал богоданным крестным сыночка их подружки, Федосьицы.
У самых дверей он увидал Богдана Желвака. Тот нес Тимофею лубяной короб, откуда торчали досточки.
- Принимай гостей! - велел Богдаш, отворяя дверь.
- Принес, что ли? - буркнул занятый делом Тимофей. - Ставь-ка сюда.
Конюхи всякие ремесла знали, не только сбрую - кафтан могли сшить, были такие, что книги переплетали. А иные промышляли изделиями из слюды.
Конечно, изготовить преогромный церковный выносной фонарь-иерусалим, размером поболее ведра, целый терем со слюдяными стенками, с налепленными на подкрашенную зеленым и рудо-желтым слюду прорезными железными кружочками, не всякий умелец мог - да и не так много тех иерусалимов требовалось. А окошко соорудить - это умели многие, и особо удачно трудился Тимофей Озорной.
Данила с Желваком как раз и застали его за делом - Тимофей на доске будущее окошко выкладывал, небольшое, в высоту не выше аршина. Посередине он замыслил круг из многих частей, вписанный в сетку из прямоугольных кусочков, и вот теперь подбирал все это добро по размеру.
- Безнадежное твое ремесло, - сказал Данила, насколько мог, прямо, ведь он только учился разговаривать со взрослыми мужиками на равных, и иногда получалось не совсем учтиво. - Через пяток лет никто о слюде и не вспомнит, все стекло в окна повставляют. Вон государь в Измайлове стекольный завод затевает - и кому на Москве тогда твоя слюда понадобится? А черный люд так и так бычьим пузырем или деревянной задвижкой обходиться станет.
- Никакое стекло тебе такого блеска не даст, как слюда, - отвечал Тимофей. - Иной кусочек, как поглядишь, радугой играет, неяркой такой, легонькой. И нежность есть в слюде...
Данила даже голову набок склонил и рот приоткрыл, услышав от Озорного вовсе неожиданное слово про нежность. А тот, сочтя, что высказал все необходимое, опять занялся слюдой, бережно перекладывая кусочки толстыми, темными, с обгрызенными ногтями, пальцами. Эти пальцы могли так зажать конские ноздри, что здоровый жеребец, от резкой боли теряя сознание, валился к ногам конюха. Они без особой натуги выправляли погнувшееся кольцо сбруи. И они же, поди ты...
- Ничего более не скажешь? - как бы напомнил Желвак.
- А чего тут говорить? К вечеру прошу откушать, чем Бог послал! с неожиданной учтивостью предложил Озорной и объяснил удивившемуся было Даниле. - Именины у меня. Апостол Тимофей сегодня.
- А ты не в честь Тимофея ли Сицилийского крещен? - почему-то забеспокоился Богдаш.
- А коли бы и так? Не к добру это?
- Меж ними два дня разницы всего. А святого своего праздновать нужно, строго сказал Богдаш. - Тебе-то хорошо, у тебя святой правильный...
- Да будет тебе причитать, - одернул подкидыша Тимофей.
Желвак потому и звался Богданом, что это имя давали парнишкам от неведомых родителей, выкормленным в богадельнях и отданным на воспитание приемным отцу-матери. И места были в Китай-городе для такого богоугодного дела - три крестца, Варварский, Никольский и Ильинский, где накануне Семика бездетная чета могла выбрать себе из стайки младенцев подходящее чадо.
- Так коли у тебя именины... - начал было Данила радостно, и тут Богдан несильно дернул его за рукав шубы, он и заткнулся.
- Пойдем, не станем мешать, - велел Желвак. - Тимофей к пятнице сделать подрядился, а я ему только сейчас весь приклад для переплета принес.
Они вышли на морозец. Данила вдохнул полной грудью - все же в избушке было и тесновато, и душновато, да еще Семейка что-то мастерил из кожи, так что кислятиной хорошо подванивало.
- Ходить-то можешь, убогий? - грубовато осведомился Богдаш.
- Да кое-как волокусь, - не проявляя к самому себе ни малейшей жалости, отвечал Данила. За жалость Богдаш бы уж наверняка сказал что-нибудь этакое...
- До торга дойти?
Данила сообразил - следовало купить в подарок имениннику хотя бы большой калач. Тащиться через весь Кремль ему совершенно не хотелось, но выглядеть в глазах Желвака (когда были прищурены - прямо ледяной стынью от них тянуло, так казались светлы и беспощадны) неженкой и болезным дитятком Данила не смел.