— Умерла?! — ахает какая-то из женщин.
— Что пристали к человеку? — возвышает голос Кондур и поднимает стакан. — Может, ему неохота вспоминать прошлое. Не говори им ничего, Ионикэ!
— Отчего же… могу сказать. Жена меня давно бросила. Но я не жалуюсь, живу один…
— Эх, друг! — на глазах у деда Кондура выступают слезы. — Если б ты тогда не бежал! Если бы…
— Я не бежал! — упрямо повторяет Ионикэ. — Сколько можно объяснять… Подвинься ближе, я расскажу…
— Не надо! — пробуждается от летаргии председатель. — Нечего вам, старикам, шептаться. Лучше пойте!
Все переглядываются. Кондур не верит своим ушам.
— А можно? — переспрашивает он на всякий случай.
— Можно! Песня сближает народы! Чем глупости болтать…
Неизвестно, кто завел песню, но вот уже поют все:
Поют все — и те, кому еще до старости далеко, и те, кому поближе, и заграничный гость. Сам председатель подпевает.
Вдруг дед Кондур обрывает песню:
— Но как, Ионикэ, мог ты в меня стрелять? Ведь первым другом был!.. С фрицами заодно, да?
— А у тебя, Кондур, за что медали? — вспыхивает Ионикэ. — Я-то был другом, а ты? Ольгуца…
— Молчать! — Кондур пытается подняться, но падает на стул.
Песня нарастает, песня заглушает его неправедный гнев:
— Эх, Ионикэ! Остался я без ноги!.. — дед хлопает ладонью по культе. — Узнаёшь Ольгуцу?
— Узнаю, — кивает Ионикэ. — Она почти такая же, как была. Особенно глаза… Не сердитесь, Кондур, я рад за вас. Она тебя любит…
— Четырех гайдуков мне родила! — бахвалится захмелевший дед. — Четырех орлов!
Ионикэ обнимает его за плечи:
— И у меня четверо было бы…
За столом уже завели новую песню, кое-кто опять прикладывается к стаканчику, а бывшие друзья смотрят друг на друга и молчат.
Как я мечтал увидеть тебя, старик…
А я-то! Но я не знал, что ты жив…
— Пойте, не молчите! — кричит им давешняя молодуха. — От молчания сердце разрывается. Пойте!
И снова собрался народ на околице, теперь — на проводы. Председатель мучится головной болью, к тому же накопилась куча текущих дел, и самое главное для него — поскорее завершить прием.
— Пионеры здесь? — оторопело спрашивает он, хотя прямо перед ним выстроился целый пионерский отряд в парадной форме, с цветами.
— Давно готовы! — отвечает вожатая. — Петь будем?
— Обязательно! Только… что-нибудь новое, без фольклора.
Людей еще больше, чем накануне. Пришли те, кто был вчера у Кондура, и все, кто не решился напроситься в гости. А вот показались и герои дня — Ионикэ Штефырц, Кондур, бабка Ольгуца с огромным букетом. Кондур держит в свободной руке полегчавший саквояж Ионикэ, но, завидев председателя, торопливо отдает его хозяину. Дед не слишком хорошо помнит вчерашний вечер и боится, не наговорил ли чего лишнего. Сначала вроде все было чин чинарем, а дальше?.. Он с тревожным вопросом в глазах посматривает на гостя, на Ольгуцу.
— От души благодарю! — Ионикэ жмет руку председателю и всем стоящим рядом — бывшим своим землякам.
Председатель делает знак вожатой.
— Приезжайте к нам еще! — хором кричат пионеры и запевают дружно, но нестройно.
Что-то не то было, мучится дед Кондур. Вчера было или сегодня, сейчас?
— Спасибо, Ольгуца… — Ионикэ принимает у бабки цветы, целует ее высохшую морщинистую руку и поворачивается наконец к Кондуру: — Ну… — Он обнимает и целует друга.
Сердце Кондура готово выскочить из груди. Он тоже прижимает к себе Ионикэ, а все косится глазом на председателя. Но тот, кажется, не замечает его, склонился к шоферу и дает указания.
— Не знаю, Кондур, свидимся ли еще… — вдруг жалким голосом говорит Ионикэ и кривит губы, чтобы удержаться от слез. Резко поворачивается и идет к машине.
Только теперь Кондур может как следует разглядеть своего гостя. Постарел, сильно сдал Ионикэ, хоть и старается держаться молодцом. Постарел и… как же Кондур не заметил раньше?! Ионикэ прихрамывает, с трудом забирается в машину… Да ведь он тоже с протезом! Война и его не пощадила!