«На вечный памят мужик от Макс и Мориц. Макс и Мориц хотеть любить твой жена. Мы хотеть видеть твой жена голый. Покажи!»
— Тьфу, поганцы! — старик грозит кулаком вслед давно улетевшему самолету и злобно орет на невестку: — Чего раззявилась? Делать нечего? Садись дописывать письмо!
Мария пишет, сидя за сколоченным из досок столом посреди двора, а старик стаскивает в скирды разбросанное сено и диктует:
— «Живем мы, сынок, хорошо…» Пиши!
— Что живем хорошо, я уже написала.
— Напиши еще раз! «Живем мы, сынок, хорошо, все у нас есть. Одна беда: повадился летать германский аэроплан и не дает покоя…» Что ты пишешь?! — старик хватает листок и недоверчиво вглядывается. — «Муже-не-чек…» — читает он по слогам. — Что за муженечек?
— Это мой муж, Андрей.
— А я что сказал писать?
— Не помню!
— Я сказал: сынок!
— Вам — сынок, а мне — муженек! Я тоже имею право!
— Да? — старик в упор смотрит на сноху, вытаскивает из кармана чулки и бросает их ей в лицо. Вдогонку, после мгновенного колебания, летит лифчик. — На! Можешь и об этом ему написать.
Мария растерянно смотрит на чулки и лифчик и вдруг заливается смехом. Видно, однако, что вещи ей очень нравятся, тем не менее она презрительно сметает их со стола:
— Очень нужно!
— Не нужно, так прибери, — успокаивается старик. — Тоже барыня… расшвырялась! Пиши дальше: «Живем мы, сынок, хорошо, все у нас есть, только аэроплан донимает. Летает не часто, два-три раза в неделю, но в какой день заявится, не угадаешь. Это такая крылатая гадина, фанерная, старая и ржавая, ходит низко, по-над рекой, а в руки не дается. Сперва летит в сторону фронта, потом обратно. Мы с Марией думаем, что это курьер-фельдъегерь, возит почту на передовую. И думаем еще, что плохи дела у фрица на фронте, раз он дошел до такого барахла! Я такие аэропланы только в первую мировую видел… Как появился он однажды утром, так не стало нам житья. Приземлиться, слава богу, не может, у нас, ты и сам знаешь, одни камни вокруг. Зато требуют фрицы, чтобы мы выставляли им на крышу жратву, а если не выставляем, берут сами. Сегодня по дороге на фронт они украли нашего белого петуха, и курочек теперь топтать некому…» Молчи! — внезапно вскрикивает старик, хотя Мария не произнесла ни слова. Он вскакивает и настороженно прислушивается.
— Почудилось, — машет рукой сноха.
— Докажи!
— Что тут доказывать… Ну, будем дальше писать или как?
— Я тебе дам «или как»! Пиши! «Мы думаем, он летает низко потому, что боится русских самолетов. Но, сказать по правде, мы их давно уже не видели, так что этот гад кувыркается как хочет. Сначала слышен только мотор, как вроде оса из дупла вылетает. Потом показывается и сам. Качается с крыла на крыло и стучит, словно телега с горы катится: так-так-так…» Ну, где же он, проклятый? — старик волнуется, смотрит в небо, приставив ладонь козырьком ко лбу.
— Откуда мне знать… — Мария бросает карандаш и бежит к плите: вода в котелке закипела. — Может, поедим, а потом допишем?
— Тебе бы только есть!
— Ох, папа, с вами в последнее время невозможно разговаривать! Прямо дикобраз какой-то…
— Ты хоть видела дикобраза? Докажи!
— Что тут доказывать… И собака со двора сбежала!
— Правда, — вспоминает старик и безнадежно зовет: — Шарик! Иси!
Не видать собаки. Старик хмурится.
— Так вот, слушай, — говорит он снохе, — выбрось свои бабьи задумки из головы. Мы отсюда не уйдем. Здесь нас Андрей оставил, здесь мы его и встретим. А потом, не забудь: я — лодочник! Кто будет перевозить людей через речку?
— Каких людей?! Здесь ни души с самого начала войны. Мы в тылу, понимаете? В тылу врага!
— А когда наши вернутся? Кто их перевезет?
— Все равно лодку самолет разбил.
— Ничего, я скоро новую доделаю, — обещает старик и тут же охает: — Ох, корову бы уберечь!
— Если бы мы ушли, — вздыхает Мария, — теперь были бы далеко.
— Куда? Я всю жизнь тут прожил. И дед, и прадед были лодочниками. Жену тут схоронил, понимаешь? Вот она — смотрит на меня из-под того дерева.
Мария невольно глядит в сторону небольшого деревца, что виднеется на бугорке.
Под деревом белеет маленький крест. Марии так и не довелось узнать свекровь, но сколько раз она видит крест, столько раз ее сердце сжимается. Мария чувствует, что была она хорошей женщиной, хорошей, но несчастной…
— Я понимаю вас, папа, но поймите и вы: нельзя все время жить в страхе — вот прилетит, вот нагрянет! Мы уже и спать перестали!
— Не знаю, кто тебе мешает спать. Ночью беспокоиться не о чем. Хоть бы пролетел уже назад!