Мария осторожно выглядывает из окна и, видя, что свекор не собирается входить в дом, бежит к сундуку, торопливо отпирает его и достает чулки, сброшенные немцами несколько дней назад. Она совсем забыла о них, а теперь вдруг вспомнила. Натягивает один чулок, другой, поднимает подол повыше, любуется своими стройными ногами. Снова бежит к окну… свекор на месте… достает лифчик, быстро скидывает платье, примеряет обновку перед зеркалом… Хороша, ничего не скажешь. Ах, скорее бы война кончилась!
— Эй! — вдруг слышит она. — Какой сегодня день?
Быстрее, чем здесь об этом говорится, молодая женщина натягивает платье, сбрасывает чулки и с самым невинным видом появляется на пороге.
— День? Вроде понедельник… — Она подходит к плите и начинает начищать чугунок песком.
— Понедельник, говоришь? — Старик отвязывает веревку от столбика на веранде, примеряет к руке, потом набрасывает на стреху, где уже висят штук семь других веревок, такой же длины и толщины.
— Несчастье будет, вот что говорю, — вздыхает Мария.
— Докажи! — привычно требует старик, берясь тем временем за новую веревку.
— Что доказывать… убьют они вас! Хоть скажите, зачем вам это?
— Не суй нос куда не надо! Пока они меня убьют, я прибью тебя! — ожесточается старик. — Глупая баба! Ведь самолет здесь не сядет: там — овраг, там — речка, тут — камни.
— А если один возьмет и с парашютом прыгнет?
— А назад?
Мария задумывается: действительно, как же немцу назад?
А старик еще подначивает:
— Молчишь?
Словно в ответ ему из кукурузы доносится жалобное мычанье коровы, и, сняв с дерева косу, старик выходит из ворот.
Спускается ближе к реке, выбирает место, где трава гуще, косит.
Косить косит, а еще и на небо косится.
— Слушай, — кричит он вдруг в сторону дома, — думаешь, сегодня прилетит?
Сноха у ворот безнадежно машет рукой:
— Третий день как нет! Откуда мне знать?
— Да, верно, — поникает старик.
— Идите есть, — зовет она. — Ведь с утра маковой росинки во рту не было!
Он не отвечает, косит.
Тонко посвистывает коса: циу-циу.
Опять мычит Флорика, и старик, отложив косу, набирает большую охапку травы и тащит к кукурузе.
Там страшная духота, тучи мух и слепней вьются над коровой. Старик бросает траву и ведет корову на край поля, к кустам, отбрасывающим жалкую тень. Он привязывает ее к кусту, приносит траву, долго смотрит на сбившихся в кучу овец, изнемогающих от зноя. Круто поворачивается и идет к дому.
Рыщет по двору, заглядывает в сарай, наконец подходит к ограде и начинает раскачивать колья.
— Зачем ломать? Забор-то и так пострадал, — удивляется сноха.
Он молча взваливает на плечо четыре кола, берет с завалинки топор.
— Есть будете или как? — кричит она.
Старик исчезает в кукурузе, выныривает оттуда, набирает охапку сухих ивовых прутьев из ограды, уносит в долину, и так несколько раз. И все — молча.
— Господи, упрямый какой! Весь в сына! — чуть не плачет Мария. — Разве я виновата, что фрицы повадились к нам?
Из кукурузы доносятся удары топора.
— Что он задумал? — удивляется сноха.
Берет черпак, наполняет кринку борщом, отрезает ломоть мамалыги.
— Совсем остыла…
Заворачивает мамалыгу в полотенце, прихватывает ложку и миску, выходит из ворот и спускается в кукурузу.
Старик уже вбил три кола вокруг овец и загоняет в землю четвертый.
— И что это будет? — спрашивает она.
А он уже выводит меж столбами плетень, устраивая таким образом обору — загон для скотины.
Мария, сообразив дело, начинает подсоблять ему, но не удерживается, чтобы не сказать:
— Думаете, немцы сверху не увидят, что мы здесь овец прячем?
Он и на этот раз не удостаивает ее ответом. Удовлетворенно обозревает дело рук своих и идет прочь. У речки поднимает косу, и тут невестка догоняет его.
— Или вы сядете поесть, или я разобью эту кринку о камень! Сколько можно ходить за вами? Исхудали, на черта, прости господи, похожи… хоть бы умылись!
Старик оставляет косу, делает шаг к воде, но опять останавливается перед рядком накошенной травы. Его крестьянское сердце не терпит беспорядка. Он берет охапку травы и несет овцам. Остается еще ходки на две, но Мария говорит решительно:
— Ступайте умойтесь… Я сама отнесу корове, слышите?!
Когда она выходит из кукурузы, старик уже сидит возле расстеленного рушника и жует, медленно, задумчиво, глядя куда-то в пустоту.
«Совсем худой стал, — думает Мария. — Умылся — словно смыл с себя тело. Может, побрить его? Так жалко, так жалко… проклятый самолет!..»