— Странное дело… пролетели и не тронули… — Старик задумывается. — Может, им русские всыпали на фронте? Хорошо бы…
— А вон опять что-то бросили!
— Докажи!
— Сами смотрите.
Зоркие глаза Марии приметили на траве за речкой пакет.
— Неси сюда! Не разворачивай.
У воды невестка приподнимает подол рубахи, переходит речку, подбирает пакет, возвращается…
«Мужик! У Макс и Мориц сегодня праздник! Сталин капут! Завтра Макс и Мориц себя фотографировать ам Красный площадь. Сказать спаси бог, мужик».
Старик чернеет.
— Что они еще хотят? — в испуге спрашивает Мария.
— Молчать! — орет он, вскакивая. — Только о себе думаешь! Разоспалась!.. — Он рвет письмо на мелкие клочки. — Посмотри, где солнце! Да и картофель давно пора копать!..
Он хватает топор и, словно ища успокоения в работе, начинает рубить дрова, яростно, с придыхом, как в молодости.
— Х-ха!.. Х-ха!.. Х-ха!..
Мария, пожав плечами, — опять, мол, не с той ноги встал! — берется за дело: приносит Флорике охапку свежей травы, ополаскивает подойник, моет руки, садится доить корову.
— Х-ха!.. Х-ха!.. — стервенеет старик.
— Папа! — невестка поворачивает к нему голову и локтем заслоняется от солнца. — Зачем нам сейчас дрова? Хлеб еще есть, печь скоро не будем. Картошку, сами говорили, надо копать…
— Цыц! — ударом ноги он отворяет дверь сарая и, отбросив топор, входит внутрь.
Бросается лицом вниз на солому, катается по земле, плачет глухим стариковским плачем.
— Все, значит, сыночек мой, кровиночка моя! Взяли гады Москву! Не увидим мы тебя больше, конец! Лучше б я умер, а ты жил!.. Господи, если он мертв…
И стонет.
Он почти забыл лицо своего сына Андрея. Зато хорошо помнит его маленьким, таким, каким о был, когда жила на свете жена старика, а сам старик стариком еще не был. И помнит еще день проводов, когда Андрей уезжал на фронт. Это было в конце июня сорок первого года. На станции. И все это он видит теперь заново.
Станция… Мария плачет… Андрей улыбается… А духовой оркестр все играет.
— Береги Марию, — говорит Андрей. — Мне она жена, а тебе дочь. И себя береги. Я хочу застать вас обоих, когда вернусь.
— Ни о чем не тревожься, — отвечает старик.
— Мы скоро…
А оркестр все играет.
— С хутора никуда не уходите! — кричит Андрей. — Даже если придут немцы, они у вас не задержатся: слишком далеко от шоссе и железной дороги. А мы скоро, скоро…
— Да-да… не уйдем, — отвечает старик.
Андрей говорил еще что-то, но последних слов уже нельзя было разобрать.
Стонет старик, до крови прикусывает руку.
— Папа, смотрите! — пронзительно кричит сноха у двери сарая и показывает в небо, куда-то на восток. — Смотрите!
Старик вскакивает, бросается к двери.
В небе — два самолета. Один, что пониже, удирает, другой, сверху, догоняет его.
— Смотрите, смотрите!
К рокоту моторов примешиваются короткие пулеметные очереди, словно отрывается, хрустя, древесная кора с гнилого ствола. И еще что-то напоминает старику этот звук, что-то совсем недавнее, но что — он не может вспомнить.
Через несколько секунд расстановка сил проясняется: удирают, прижимаясь к земле, чуть ли не петляя между деревьями, гороховые шуты Макс и Мориц, а преследует их истребитель с красными звездами на крыльях.
— Вот вам праздник! — старик подпрыгивает, как мальчишка. — Вот вам гулянье на Красной площади!
Советский самолет устремляется в пике, строча сразу из двух пулеметов, а немец, желая, видимо, облегчить свой вес, сбрасывает с борта какой-то блестящий тяжелый предмет и углубляется в хорошо знакомую ему лощину.
— Что он сбросил? — спрашивает старик, но ответа не слушает.
«Ястребок» буквально висит на хвосте у немца.
Тра-та-та-та-та-та! Тра-та! Тра-та-та!
— Дай ему! Дай! — чуть не плача умоляет старик, и Мария вторит:
— Дай!
Но то ли русский залетел слишком далеко за линию фронта, то ли у него кончились боеприпасы, так или иначе, он вдруг поворачивает обратно, а немецкий курьер продолжает улепетывать так стремительно, так потешно и так трусливо, что старик не удерживается, хватает топор и припускает за ним:
— Вот вам Сталин! Вот вам Москва!..
После этого Макс и Мориц три дня не появляются над хутором, и для Марии это настоящие именины сердца. Она побелила дом, перемыла полы, вытащила на перетруску подушки, дорожки, ковер, заодно выволокла и патефон, запустила пластинку, а сама трудится не покладая рук. Выносит застекленную фотографию — она и Андрей в день свадьбы. Над их неестественно пригнутыми друг к дружке головами — два целующихся голубка. Она протирает стекло, рамку, целует украдкой дорогой образ Андрея и начинает подпевать патефону: