Позже слышен голос невестки:
— Папа, я не поняла: зачем вы кричали, чтобы я разделась?..
Последние плевки огня гаснут на догорающих подушках, перекатывается в ушах рев мотора, давно затихшего вдалеке, и страшный харкающий звук пламени, с шипением вырывающегося из воронки огнемета. Словом, старик не слышит вопросов невестки. Не слышит или не хочет слышать.
Она подходит ближе, берет его за рукав. Лица обоих измазаны жирной копотью, глаза возбужденно блестят.
— Зачем вы кричали, чтобы я разделась?
Хлоп! Старик с размаха отпечатывает свою пятерню на ее щеке.
И снова хватается за ведро.
— Не болтай во время работы! Само не погаснет!
Горит одна из акаций, растущих за домом, а ветер дует с той стороны. Старик хватает топор.
Х-ха!.. Х-ха!.. — доносится из-за дома.
Несколько мгновений Мария стоит с ведром в руке, не зная, за что раньше взяться: тушить ли остатки скирды, от которой валит едкий черный дым, или попытаться спасти ковер — от него тоже мало что осталось.
Оставляет ведро, ворошит почерневшие подушки, осыпанные золотыми искрами… поздно, поздно. Она бесцельно бродит по двору, выливает воду из ведра в растрескавшуюся лохань… приносит еще воды и еще… отбрасывает ведро… прислоняется лбом к столбику на веранде… снова бродит, спотыкается о ведро… и вдруг, как разъяренная орлица, мчится к свекру и набрасывается на него с кулаками:
— Ты, старая сволочь! Как ты смел помыслить об этом?! Ты за кого меня считаешь, а?!
— Хо-хо! Уймись! — старик растерянно отступает, прикрывая рукой лицо.
Но сноха разошлась не в шутку:
— Как у тебя язык повернулся, леший болотный?! Это чтобы я… перед Гитлером?! Лучше б ты сдох, чем такое сказать! Господи! Ненавижу! Ненавижу!.. Думаешь, я не замечаю, как ты смотришь на меня по ночам? Да? Только посмей! Только попробуй!..
Старик осторожно трогает исцарапанные щеки и нос.
— А что такого? Подумаешь, сокровище!.. Неужели же дому из-за тебя пропадать?
— Да?
— Да! — стервенеет он. — Шлюха! Я-то знаю, как ты носишься с этими немецкими тряпками!
— А-ах… вы так! — она не глядя нащупывает топор.
Тут уж не до пререканий. Старик удирает во всю прыть.
— Брось топор! Брось, дура! Я… пошутил! Я не хотел…
Мария останавливается, словно споткнувшись о невидимое препятствие, недоуменно смотрит на топор, отбрасывает его, опускается на землю и плачет, по-детски размазывая слезы на грязных щеках.
— Боже, до чего я дожила!.. Чтобы свекор… да такие слова…
— Докажи! — опять куражится старик.
— Сейчас докажу! — слезы мгновенно высыхают на ее лице.
Теперь старик бежит так, как и от самолета не бегал.
Он всегда считал себя хорошим ходоком и, готовясь к походу на станцию, прикинул, что в три-четыре дня обернется. Им обоим нужно было отдохнуть друг от друга. Старик собирался разузнать, как обстоят дела на фронте, надеялся купить немножко соли и, может быть, кукурузной муки. Тайная же его мысль заключалась в том, что на станции встречаются всякие люди, в том числе и бывалые… авось, думал он, найдется и специалист по защите от аэропланов, и, глядишь, подскажет ему, как справиться с немецким самолетом.
В молодости старик, случалось, бегал за сутки туда и обратно: в конце концов, сорок верст — пустяки. Да и сейчас тяготила его не столько дальность пути, сколько собственная старость, жара и невольный страх.
Сперва он пошел по «своей» дороге, а потом решил срезать крюк и двинуть напрямик, через холмы, леса и поля. Места были знакомые с детства… не заблудишься. То там, то тут попадались ему следы войны: сгоревшая машина, воронки от снарядов… и все это давно заросло травой.
Когда стало жарко, он скинул телогрейку и вместе с шапкой сунул в котомку, где лежала собранная Марией еда.
Потом начали гореть ноги, особенно ступни, и он разулся.
Потом он почувствовал, что устало все тело, и, вынув нож, срезал себе крепкий посох.
Но вот у него засосало под ложечкой, все сильней и сильней, и на сей раз пришлось остановиться: есть на ходу старик не умел. Он выбрал у родника местечко поровнее, расстелил под кустом телогрейку, развернул рушник и стал «накрывать на стол».
Вчера Мария дулась на него целый день, но потом все же стала собирать в дорогу. Грех жаловаться, хорошая ему попалась невестка.
Старик вынимает и раскладывает на полотенце мамалыгу, полукруг брынзы, лук, несколько огурчиков, идет к роднику, ополаскивает лицо и руки, долго моет распухшие ноги, поудобнее усаживается на телогрейке, расстегивает ворот рубахи, крестится и начинает неторопливо есть. Медленно отламывает кусочек мамалыги и кусочек брынзы, собирает их в щепоть, кладет в рот, откусывает от луковицы, хрустит огурцом. Медленно жует и думает, думает…