— Вы все слушайте, да не все повторяйте. Ваш отец — очень-очень добрый человек. Добрый и несчастный. Беда в том, что он слишком легко влюбляется, да. Но любовь, к вашему сведению, это не горе, а счастье. И не всем на земле дано познать его, слышите? Другие живут десятки лет и до самой смерти так и не узна́ют, что такое любовь. А ваш отец, как видите…
— …снова втюрился! — не удерживается старший.
Это кощунственное замечание не так уж сильно сердит Шуру, как можно было бы ожидать, если судить по ее словам.
— Да, можно назвать и так. А что плохого? Влюбленному можно только позавидовать. Он вне земного суда, он выше людских мнений…
— Он сам научил тебя так говорить?
— Во-первых, не смей называть отца «он». Отец — не «он»! Отец — это отец, папа. Он дал вам жизнь и хотя бы потому достоин уважения. А во-вторых, не тебе судить его: яйца курицу не учат.
Мальчик краснеет от обиды.
— Хорошо, мама, но я своими ушами слышал, как он обещал тебе, что больше не будет влюбляться. Помнишь, когда он вернулся в последний раз, ну, от блондинки!
Лицо Шуры тоже пылает, и она не поднимает головы от посуды.
— Стыдно подслушивать!
— Да ну при чем тут подслушивать, мам! Из моей комнаты слышно даже, когда вы целуетесь, а не ругаетесь. А когда он упал перед тобой на колени, так даже пол задрожал. Потом он еще плакал и клялся, что никого на свете не любит так, как тебя. И так далее и тому подобное.
— Да, — с достоинством говорит Шура, — это было. Но и я, и вы должны верить отцу, какую бы чепуху он ни городил. Он и сам себе верит. А почему? Потому что добрый, потому что и правда любит нас больше жизни. А слабости надо прощать. Вон у соседки муж — запойный пьяница, и то она бьет его через раз. Поймите наконец: человек не может жить без любви. Он обойдется безо всего: без еды, без тепла, без крыши над головой. А вот без любви — не может…
— И эти глупости тоже он тебе наболтал?
— Опять — «он»?!
— Пусть будет «отец», пусть будет «его величество»! Чушь все это! Нам в школе наоборот говорят: для поддержания жизни человеку нужны вода, пища и свет. А про любовь ни слова… Дедушка сказал, что, будь он помоложе, он бы не посмотрел, что папа его сын, а взял бы палку и отколотил бы! Так, говорит, как ваш отец, еще ни один мужчина ни над одной женщиной не измывался!
— Так и говорит?
— И бабушка тоже. Если б, говорит, мы были молодые, не посмотрели бы, что он наш сын. Они говорят, что он сволочь.
— Так-так… — Шура поворачивается к мальчику и упирает руки в боки. — Ну, пусть они еще раз попробуют прийти сюда! И не дай бог я услышу, что вы к ним ходите, — убью! Ясно?!
— Да, мама, — отвечает девочка.
— А я к бабуне пойду, — тянет малыш и снова открывает холодильник. — Бабуня говорит, что я вылитый папа, и всегда дает мне орешки… Что, мороженого больше нет?
— А ты чего лазишь по холодильнику? — напускается на малыша Шура. — Опять простудиться хочешь? С твоими гландами… И потом, разве это руки? Снова размазывал пластилин по стенам! Бегом умываться!.. И вы — марш отсюда! Кто вам позволил околачиваться на кухне? Уроки сделали?.. А ты, Иляна! Я не просила мне помогать!..
Шура кричит, но, как уже сказано, никто ее гнева не принимает всерьез. Дети по-прежнему путаются у нее под ногами, по-хозяйски исследуют содержимое буфета в поисках сладостей… словом, жизнь идет своим чередом.
— Мама, а кто она? — спрашивает вдруг дочка.
— Ты о ком? — Шура притворяется непонимающей.
— Ну… она.
— Новая папина любовь?
— Ага.
— Есть такая…
— А папа что делает?
— Лежит и молчит.
— Почему?
— Потому что она не хочет с ним разговаривать.
— А ты?
— Что я?
— Ты с ним разговариваешь?
— Куда я денусь…
— А он тебе еще не показывал ее фотографию?
— Тебе что за дело? — Шура словно просыпается от глубокого сна. — Ну-ка пошли отсюда!.. Надо же, чем интересуются! Живо за уроки! И чтоб я вас больше не слышала!..
Дети неохотно удаляются. Шура вытирает руки полотенцем, снимает фартук, одергивает платье и входит в спальню. Муж действительно лежит и молчит. Она делает несколько шагов к нему.
— Ну что ты так мучаешься? — искренне спрашивает она. — Любовь любовью, но нельзя же так терзать себя.
Муж не отвечает.
— Можно я посижу с тобой?
— Сиди, — безразлично говорит он, но даже не шевелится.
Шура осторожно усаживается на самый краешек постели.
— Голова не болит?
— Болит.
— Может, дать пятерчатки?
— Не надо.
— Может, ты есть хочешь?
— Не хочу.
— Ты уже два часа как ничего не ешь… давай я все-таки принесу что-нибудь.