С чесноком было покончено, но что делать дальше? Где переночевать? Спросила бы Амара, да некого. Завтрак, обед и ужин были при ней: она захватила из дому кусок брынзы и большой ломоть хлеба. А вот где приклонить голову — не на улице же спать! Она слышала, что в городе есть гостиницы, и Митру предупреждал, чтобы не сглупила, не вздумала спать у рыночных ворот, как делают многие крестьяне. Да, хорошо бы попасть в гостиницу, и не так уж там, наверное, дорого, но кто покажет дорогу? Город не село, все торопятся: пока откроешь рот, человек уже спину показал.
— Вы не скажете… — останавливает Амара пробегающего мимо толстяка.
— Не знаю, отмахивается он, не дослушав, — не здешний!
И опять стоит Амара в растерянности.
Митру говорил, что можно обратиться к милиционеру, но они тут почему-то ходят парами, надвинув фуражки на лбы и глядя из-под козырьков как-то уж слишком подозрительно. А вдруг, упаси бог, вместо ответа они сами начнут допрашивать ее: где она живет да что делает на улице с пустыми мешками? Спекулянтка?! Что она скажет? И даже если в конце концов они поймут, что она ни в чем не виновата, поволноваться придется больше, чем стоит весь чеснок… Себе дороже.
Господи, если б не нужно было наутро идти по магазинам, высматривать телевизор! Она бы продала чеснок — и домой… уж как-нибудь добралась бы. А теперь — что делать? Может, подскажет давешняя тетка, что устроилась у рыночной ограды?
— Откуда мне, дочка, знать? Я в жизни по ихним гостиницам не ходила… А здесь чем плохо?
Действительно, почему бы не остаться здесь? До утра, рядом с теткой, что ей сделается? А пока можно и поесть.
Амара раскладывает под оградой два мешка, мостится на них. Горожане текут мимо, как вода. Сидя на земле, Амара провожает глазами их ноги. Все бегут, бегут… Мужчины обгоняют женщин, женщины — мужчин. Видать, им делать нечего, размышляет Амара. Словно от турок удирают… А взять крестьянина? Никто на свете не работает больше него, но бегать его не заставишь…
Еще несколько минут Амара с интересом разглядывает спешащих людей — хотелось бы все же понять, куда они так торопятся. С муравьями, скажем, все понятно, а эти… И, как ни странно, никто не кричит «пожар» или «караул».
Амара деликатно откусывает кусочек брынзы и, почувствовав, как она суха и солона, тут же забывает о странностях горожан: свои заботы всякому ближе. Не удалась брынза в этом году… надо было раньше попробовать. Добавила бы молока, смешала бы с другой, несоленой брынзой. А теперь… не дай бог, Митру узнает.
Испорченная брынза отбивает у Амары всякий аппетит, да и кто бы не расстроился на ее месте? Она думает о том, что, вернувшись домой, попробует все же что-нибудь сделать с брынзой, зальет, скажем, свежевскипяченным молоком и подержит в нем, чтобы она не была, по крайней мере, такой соленой и горькой. Прошлогоднюю брынзу продали, а с этой как? Трава нынешним летом была, чтоб не сглазить, сочная, сытная, молока — хоть залейся. В селе, стало быть, никто дрянную брынзу не купит, того гляди, придется опять в город ехать. Здесь… Амара вспоминает минувший день… здесь хоть черта продавай — купят! Хоть прямо за рога приведи его на базар, еще и в очередь выстроятся, привычные. А если не дорожиться… ведь черта можно продать и подешевле, за пятерку-другую, и то барыш будет.
Амара невольно улыбается и снова чувствует голод. Как немного нужно человеку! Брынза уже не кажется ей такой соленой. Да, не особенно вкусно, однако же не выбрасывать! Посмотреть на Амару со стороны, так она просто удовольствие от еды получает.
Между тем на улице совсем стемнело. В домах зажглись окна, ярче стали на перекрестке огни светофора. Фонарь у рыночных ворот был разбит, и Амара чувствовала себя уютно, как в гнездышке, как в берлоге. Еда, какая-никакая, согрела ее, усталость теплыми струями разливалась по телу.
Она хотела пошевелить замлевшей ногой, но сил уже не было.
Хотела потереть ее ладонями, но и руки бессильно упали.
Накануне весь день убирала картошку. Ночью Амара спала, но Митру несколько раз тормошил ее, сладко тревожил неутомимыми своими объятьями. Но хоть ничего и нет слаще на свете, а все же и утомительно… Сегодня — чеснок. Насыпай, взвешивай, насыпай, взвешивай… одному дай покрупнее, другому помельче, тому недовесила, тому не сдала семь копеек. Пока работаешь, усталости не замечаешь, время проходит мимо, не касаясь тебя. Радуешься, что работа спорится, что цель все ближе, а мысли твои витают где-то во вчерашнем дне или в завтрашнем, полнятся то горечью, то весельем, то тревогой. Печалишься, радуешься, удивляешься. А когда работа вдруг кончается, кончается что-то и в тебе, усталость обрушивается на тело, как топор на трухлявое дерево… даже странно, что оно столько лет держалось на корню… и ты пускаешься в долгое прекрасное странствие по царству сна. Счастлив человек, достигший этого мгновения, — все деяния дня теряют свою значительность, все тревоги уходят куда-то. Так и Амара уже не беспокоилась о том, что ей негде спать, — она просто спала. Волнения дня рассыпались у ее ног, как волны, как песчинки, как осенние листья, и он напоминал о себе только редкими толчками крови, каждый из которых казался последним. Такой покой, наверно, чувствуют роженицы после родов.