Амара еще заставила себя поднять голову, посмотреть направо, налево, после чего, увидев поодаль несколько спящих крестьянок, то есть убедившись, что она не одна здесь, у этих ворот, в этом мире, Амара заснула по-настоящему…
Разбудили ее упавшие на лицо крупные капли. Сквозь сон почудилось: опять Митру балуется. Была у него такая привычка — вроде шутя обрызгивать ее водой… Но нет, Митру не мог! Амара открыла глаза и слизнула с губ прохладную капельку.
— Ой!
Начинался дождь.
Собрав мешки, она бросилась к стоявшему неподалеку киоску (или палатке, как это у них называется?), прижалась к стеночке под узеньким козырьком.
А где же та тетка? Где женщины, что спали у стены?
Темно.
Пусто.
Никого.
Только дождь со звоном падает на почерневший асфальт. Булькают пузыри в лужицах, невидимые, мгновенные.
Капли дождя стучат сверху в крышу киоска, словно детские кулачки: ну-ка, ну-ка, ну-ка… Но это не беда, хуже другое: сверху по склону улицы понеслись ручьи, они набухают, бегут все быстрее, начинают выплескиваться с дороги на тротуар. Вот уже и по ногам мчатся, щекоча щиколотки…
Делать нечего — Амара разувается.
Вода здесь, в городе, неродная — холодная, грязная. Ее не видно в темноте, только проносятся мимо, цепляя пальцы ног, обрывки бумаги, мелкие щепочки, еще какой-то мусор. Амара по-крестьянски боится болезней, и сейчас она со страхом думает, что если придется так стоять до утра — простуды не миновать.
И тут дождь перестает так же неожиданно, как начался. Остается шорох и плеск стихающих ручьев, переходящий в выжидательную, тревожную тишину.
Вокруг по-прежнему никого. Не слышно машин, не видно бегущих людей. Амара легко дрожит, не то от холода, не то от страха. Платье на ней все-таки промокло, комбинация липнет к телу. Куда же подевались все эти женщины? Вот народ! Неужели трудно было разбудить, взять с собой? Ее односельчанки никогда так не поступили бы.
Амара — молодая, здоровая женщина, ее тело цветет, но, как всякий нормальный цветок, оно не терпит холода. А тут, видимо от сырости, ее пробирает озноб, да так, что она начинает стучать зубами.
Амара обувается и решает пойти куда-нибудь в такое место, где хотя бы светло, — даже под фонарем, кажется ей, будет теплее.
И тут за киоском слышится какой-то шум.
Шаги?
Амара цепенеет. Что это?
Безмолвие. Тишина.
Господи, да что ж это может быть?
Она машинально крестится и так же машинально прижимает руки к груди, где у нее спрятаны деньги: неужели грабитель? Волосы у нее встают дыбом и чуть ли не потрескивают: больше всего человек боится тогда, когда опасность не видна. А если за ней следят? А если неизвестный просто выжидает? Пропала, совсем пропала! Сейчас протянется из-за угла страшная волосатая рука, схватит ее, затащит за киоск, зажмет рот, чтобы не кричала, сдавит горло…
Амара вдавливается спиной в стенку. Зубы у нее стучат, губы мертвеют. «Ох, хоть бы те милиционеры появились!»
Снова шорох за киоском. Сердце едва не вылетает из уст Амары. Сердце — пугливая птица. Только не закричать. Может быть, тот человек и не подозревает об ее присутствии, не знает, что она рядом… Только не выдать себя.
Остается дрожать и ждать. Лишь теперь она понимает, в какую жуткую историю влипла. Проклятый чеснок! Разве для нее, двадцатичетырехлетней неопытной крестьянки, этот город, рынок, мусор, щекочущий ноги? Этот телевизор! Разве для нее эта ночь? Чего бы она не отдала сейчас, чтобы каким-нибудь чудом оказаться дома, рядом с Митру! Зарыться в теплые подушки, прижаться к мощному плечу мужа — и спать, спать без страха!
А вдруг за киоском та старуха, и тогда нечего бояться?
А если нет?
Ей становится все холоднее. Хоть бы кто-нибудь прошел мимо. Она бы бросилась к нему, схватила за край одежды, — и ни вот столечки не было бы стыдно, — глядишь, грабитель испугался бы и убежал!