— Подлец ты, ох подлец!
— Нет, я не подлец, а просто чужой грех покрывать не желаю! И чужого ребенка воспитывать — тоже! Я хотел на ней жениться, но она мне строила глазки, а сама гуляла с другим. Вот и нагуляла!
— С кем?!
— А ты ее спроси! Ты отец, тебе она скажет. Мне не говорит: молчит и плачет… Ну, пока!
Пэнэшел своим глазам не верит: Фидуц ушел, да еще дверью хлопнул. Из рук, можно сказать, ушел!
Ион Рамэ поглядывает то на дверь, то на Пэнэшела, то на председателя. И тоже уходит. Тихо-тихо, стараясь не скрипнуть.
Ушел бы и председатель, да некуда. Он растерянно смотрит в протокол и не находит ничего лучшего, как спросить:
— Ну, Пэнэшел, что прикажешь делать с этими бумажками? Будем вести дознание дальше или остановимся?
— Остановимся… — шепчет Пэнэшел помертвелыми губами. — Товарищ председатель, на коленях прошу, не говорите никому. Считайте, что я у вас не был, что разговор не состоялся. Умоляю!
— Ладно, Пэнэшел… А с дочкой ты уж сам разберись. Но если что — примем меры!
— Нет! Никаких мер, товарищ председатель! — Пэнэшел хватает его за руку. — У меня ни к кому никаких претензий! Все! Я ушел! Меня нет!
Пэнэшел сходит с крыльца, оглядывается на сельсовет и вдруг пускается бегом.
Председатель утирает вспотевший лоб, качает головой и принимается за прерванную работу.
Прошло полчаса. Пэнэшел снова входит в кабинет и тяжело опускается на стул, вконец убитый, уничтоженный.
— Ну, что еще? — хмурится председатель. — Призналась девчонка…
— У тебя, я вижу, кто хочешь признается… Давай говори, кого теперь на ковер вызывать?
— Я извиняюсь… но ваш младший сын…
— Думитраш?! — Теперь настала очередь председателя хвататься за голову. — Так вот почему он все пристает, чтобы я его в город отправил!.. Знаешь что, Пэнэшел: иди домой и готовься к свадьбе, а то мы так бог знает до кого дойдем… А Думитрашу я такой город пропишу — своих не узнает!..
ДЕРЕВО НАШЕЙ ЖИЗНИ
Повесть
По селу носят фотографию брата. Вчера он умер. Ночью его фотографию привезли в село. Завтра привезут самого.
— Знаете его?
Фотографию носит девочка. Чья она, неизвестно. Неизвестно и то, кто доставил в село этот снимок. Но она носит его с утра, от ворот к воротам.
Она уже была у ворот Кукутэ, теперь остановилась у ворот Цангэ. У Кукутэ никого дома не было, а у Цангэ, как всегда, вдова с детьми. Дети играют где-то за домом, а сама вдова испуганно спешит к воротам. Уже издали начинает плакать. Слезы так и льются по ее щекам. Она их не утирает — привыкла.
— Чьих же он был, этот красавец?
— Таких-то, — спокойно отвечает девочка.
— Ион?
— Нет, — девочка качает головой.
— Андрей?
— Нет.
— Младший, что ли? Уж не помню, как его зовут…
— Нет.
— Господи! — вдова начинает рыдать в голос. Она рыдает и зовет детей: — Идите сюда, милые, ничего не вижу, совсем ослепла…
Дети приближаются неохотно, робея. Две девочки и мальчуган. Им лет по десять — двенадцать, ему — примерно семь. Все трое смотрят на фотографию и молчат.
— Что же вы, милые? Знаете его?
Они молчат. Слишком малы, чтобы знать моего брата.
— Ничего не поделаешь, — вздыхает вдова, продолжая лить слезы. — Не знаем. Вроде всех помню, а этого не узнаю… Чьих он, говоришь, был?
— Таких-то, — повторяет девочка.
— Ох, и как же теперь его мама!..
— Не забывайте его, — говорит девочка и идет с фотографией дальше.
— Не забудем, милая, не забудем, — плачет вдова, прижимая к себе детей. — Ни я не забуду, ни детки мои, сколько им жить отпущено… Пусть почивает в мире!..
Девочка останавливается у ворот Бакю. У Бакю свое горе. Месяц назад погиб его сын. Единственный. Перевернулся на тракторе. Поехал, говорят, на мельницу за мукой. Загрузил в прицеп сколько-то мешков, а потом, когда уже один только мешок и оставалось бросить сверху, он вдруг прыг в кабину да как рванет с места.
Люди — в крик:
— Сырги, еще мешок остался.
— Пускай!
— Да это же Шыпушора, земляка нашего!
— Хоть бы и Шыпушора… почему не завязал?
— Сейчас завяжем… Да постой, у него же дети!
Но Сырги не стал ждать. Газанул и покатил. Люди даже сесть не успели. Так и слонялись по райцентру, дожидаясь автобуса. Сердиться они и не думали. А когда приехали в село, узнали о несчастье. Где-то на повороте вздумал удалец обогнать грузовик — и обогнал-таки, но тут же и перевернулся. Трактор пошел кувыркаться через кабину, и, говорят, парень жутко кричал и лишь на четвертом кувырке замолк — раздавило. И теперь у Бакю горе. Даже двойное. Через неделю после похорон сына попала в больницу жена Бакю. Она при смерти. Тому, что произошло, трудно поверить. Миновала, значит, неделя, как закопали парня, и бедные родители уже начали свыкаться с одиночеством: что ушло, того не вернешь, и тут случилось женщине заглянуть зачем-то в сарай. Заглянула — и едва богу душу не отдала. Перед ней стоял ее сын, как есть живой, одетый в то, в чем его хоронили: черный костюм, черные туфли; волосы на голове приглажены. Только стоял он спиной к матери и что-то такое делал, склонясь над одним из четырех мешков муки, которые они держали открытыми, чтобы мука не затлела. Увидев сына, мама, как сказано, чуть не умерла, но овладела собой и голосом самой безмятежной на свете матери спросила: