— Сырги, это ты?
— Я, — будто бы ответил он, но лицом к ней не повернулся.
— Что ж ты там делаешь, Сырги?
— Мешок завязываю.
— А зачем ты его завязываешь, сынок?
— В прицеп погрузить.
— А в прицеп-то зачем же?
— Отвезу Шыпушору, мама.
— Да какому Шыпушору, кровиночка моя?! — сорвалась наконец несчастная женщина и закричала так, что в один миг половина села сбежалась к ее воротам. — Бакю! Сырги!..
Когда в двери сарая влетел ее муж с искаженным от ужаса лицом, он, конечно, не застал там никого, кроме жены. Она ничком лежала на земле и что-то неразборчиво бормотала… Так и отвезли ее в больницу. И все же есть в этой истории что-то, что заставляет задуматься. Рассказывают, что, вернувшись из района, Бакю тотчас кинулся в сарай, и каково же было его удивление, когда он увидел, что один из мешков завязан. По крайней мере, так говорят, а как было на самом деле, никто не знает. Словом, Бакю сейчас невесело.
— Знаете его? — девочка поднимает фотографию над оградой.
Бакю оставляет работу — он окучивал картошку в огороде, — оставляет работу, подходит к воротам, снимает шляпу, целует фотографию, надевает шляпу и возвращается на огород. Прежде чем поднять с земли тяпку, он вытирает глаза.
У Окянэ девочка с фотографией не находит ни души. Все в поле. Она перелезает через ограду, поднимается на веранду, держит снимок перед одним окном, перед другим, прижимает его к стеклам, не пропуская ни одного окна, потом снова выбирается на дорогу и идет к следующему двору.
У ворот Сырбу ее ждут три женщины: Сырбоайка-бабушка, Сырбоайка — жена Сырбу, и Сырбоайка-невестка. Девочка идет к ним, а они тихо разговаривают между собой. Говорят про моего брата Володю.
— Так чьих, говорите, помер? — спрашивает в который раз Сырбоайка-бабушка.
— Ох, мама, вам же сказано, — торопливо отвечает Сырбоайка — жена Сырбу. — Таких-то… и говорите тише: она подходит.
— Да… а он, бедный, уже не подойдет… — старуха поудобнее устраивается на приворотном камне.
— Он-то не подойдет, но вот несут его фотографию, а это все равно как если б он сам подошел.
Сырбоайка-невестка, похоже, знает кое-что о том, как именно умер мой брат Володя. Пока ее свекровь увещевает старуху, она снова повторяет то, что говорила сегодня, может быть, уже сто раз и свекрови, и старухе, и соседкам у колодца, и знакомым в магазине, и свекру, и еще раз свекрови, и опять старухе:
— Он умер на бегу, на улице. Бежал куда-то, не знаю куда, и вдруг остановился да как вскрикнет: «Андрей, Ион, Николай, Александр — умираю!» Упал и умер.
— А разве Александр тоже в Кишиневе?
— Они все в Кишиневе. Здесь только старики — отец и мать.
— Тех я не очень знала — давно уехали. А вот его, Володю, как сейчас помню.
— Ну да, он часто приезжал. И все бегом, все бегом. То дрова привезет им, то уголь…
— Ох, и как же теперь его мама? Бедная, бедная…
— Помогать-то ей и другие помогут…
— Помогут, только ведь без Володи уже не то. Володя — он и был Володя… Когда, говоришь, умер?..
— Когда, говоришь, умер? — повторяет вопрос старуха, но ответ расслышать не успевает, потому что снова вмешивается средняя Сырбоайка:
— Ох, мама, сколько раз вам говорить!.. И тише, ради бога… — Она первая заговаривает с девочкой, которая носит фотографию по селу. — Что, детка, что случилось? — Спрашивает довольно спокойно, хотя при взгляде на снимок лицо ее выражает растерянность и испуг.
— Знаете его?
— Как же не знать, детка, как же не знать! — мигом отзывается средняя Сырбоайка.
— Как же не знать! — повторяет младшая.
— А теперь-то никто его знать не будет, — гнет свое старуха.
— Ох, мама, — вскидывается средняя, — вы уж сморозите!.. Лучше бы, прости господи, вы сами глаза закрыли — восемьдесят лет как-никак.