— Или ты во всем признаешься, или мы отдадим тебя в руки мужа…
Семья Скридонуц состоит в родстве с нашей семьей, хотя и в довольно дальнем. Поэтому девочка с фотографией у их ворот не задерживается.
— Ступай, ступай к другим, — советует ей Александра Скридонуц и спешит к нашему дому, крича на бегу так, что дома шатаются: — Ох, Володя, Володя, родной ты наш! На кого же ты нас покидаешь?!
Добежав, она хватается за колья ограды и, надсаживаясь, вопит еще громче, хотя громче, кажется, нельзя, но, видя, что никто ее криков не слушает, утирает слезы, спокойно входит во двор и разглядывает собравшихся: кто пришел, а кого еще нет.
— Кишиневские-то явились?
— Братья?
— Ясно, что не чужие!
— Они и сообщили… А теперь обратно поехали, за телом. Только Николай остался здесь.
Выяснив диспозицию, Александра снова начинает вопить:
— Что же ты наделал, Володенька, родненький ты наш?!
Рядом с мамой сидит и тщетно пытается успокоить ее наша соседка, которой два года назад пришлось схоронить сразу четырех сыновей. Она обнимает маму за плечи и плачет-надрывается вместе с ней:
— О женщина, коснулся и тебя пламень…
Матери крепко прижимаются друг к дружке и голосят, голосят:
— Во-ло-день-ка-а!..
Я не узнаю родного села. Я почти забыл его. Мама сквозь слезы сказала, что могилу копать должны наши родственники… Но где они живут? Знать бы. Бабушка и дедушка давно умерли. С тех пор как я уехал из села, прошло девятнадцать лет. Я приезжал только повидаться с родителями, и редко больше чем на день, обычно на несколько часов. Забыл я село. Ведь были у нас и другие родственники, мамины племянники. Теперь они, должно быть, обзавелись семьями, заматерели… Где их искать?
— Беги к Тэбурчану! — подсказывает соседка, живущая за нашим домом. С самого утра она снует взад-вперед, таская какие-то горшки, кастрюли, блюда… — У нас мертвец!
— К какому Тэбурчану? — беспомощно спрашиваю я и отворачиваюсь, чтобы она не видела моих слез.
Мама во дворе взывает все громче:
— Володя! Володечка мой!..
— Ох! — соседка всплескивает руками. — Как можно родных забывать?.. Владимир Тэбурчану! Возле шоссейки живет!
Действительно… Как же я забыл? И его знаю, и где живет — знаю тоже. Это двоюродный брат, самый старший из всех двоюродных. Он воевал, вернулся без руки и — в звании сержанта; он первый фронтовик со званием в нашем селе. На войне поднабрался грамоты и с тех пор держится как культурный человек. Сколько помню, он ходит всегда в чистом, вымыт, подстрижен, побрит, даже надушен. Другие, вернувшись с фронта, скинули казенную форму, снова взялись за тяпки, за плуги — какими до войны были, такими и остались. А на Владимира война подействовала иначе, словно ушел на фронт один человек, а пришел другой. Сколько же я его не видел? Давно, очень давно. Он, конечно, женился, и дети наверняка есть, даже, помнится, много.
Мне не по себе. За все эти годы я ни разу не удосужился побывать у Владимира, родного, в сущности, человека, а теперь иду к нему… но по какому поводу! Узнает ли он меня? Интересно, кто у него — мальчики или девочки!
— Три девки и два парня, — говорит он. — Старший в Сибири живет, женился уже… Ты садись и толком расскажи мне, что случилось.
Он совершенно не изменился. Все прежнее — и лицо, и осанка. Тот же интеллигентный вид, какой мне помнится с детства. Я еще раз прошу прощения, что до сих пор не бывал у него, но он, даже не поведя бровью, говорит, что это ничего. Дочь его, говорит он, замужем здесь же, в селе, и тоже не приходит, а он ей родной отец, так что…
— Ничего не попишешь, у нее свои дети… такова жизнь.
Он бреется, извинившись, что делает это при мне. Ни ребенком, ни подростком я не видел — случая не было, а может, и случай был, да я запамятовал, — как бреется мой двоюродный брат. У него ведь одна рука. Если бы кто-нибудь спросил меня, как он бреется одной рукой, я сказал бы, что ему, наверно, помогает жена. Но нет, она занята работой по дому, спросила только, не принести ли вина, а Владимир сказал, что принесет сам, что хочет показать мне погреб, и она снова вернулась к домашним делам. Сейчас, кажется, режет хлеб. Владимир бреется. Он бреется одной рукой, но я не замечаю в его движениях ни малейшей стесненности. Взбивает пену, набирает на помазок, отставляет помазок, берет бритву и начинает править ее о ремень, один конец которого прибит к стене, а другой он зажимает между коленями. Правит бритву, откладывает ее, бросает ремень, намыливает лицо помазком, отставляет помазок, берет бритву, водит ее по щекам, и все это ловко, четко, сноровисто.