Другие женщины, бросив хлопоты и сбившись у дома, как цыплята, завидевшие коршуна, объясняют мне:
— Твою маму отвели к соседке Зиновии отдохнуть немного, а тут дочери приехали, она почуяла и вырвалась… не доглядели!
— Сестры? — вскидываюсь я. — Где они?!
От колодца идут, рыдая в голос, мои сестры Вера и Мария, а за ними — младший брат Александр. Выходит, только сейчас добрались!
Маму никто не может удержать. Женщины отступаются, сестры бегут к ней, и она падает им на руки.
— Володька, Володенька! — причитают сестры.
— Нет, нет! Не может быть! — кричит мама, и я, чтобы не видеть всего этого, удираю в сад, но меня настигает голос Ирины.
Что бы ни происходило вокруг, она чувствует себя единственной трезвой хранительницей раз навсегда заведенного порядка:
— Куда, парень? Могильщиков надо проводить на кладбище.
— Опять я?! — У меня уже нет сил следовать ее наставлениям, но я соображаю, что если послушаюсь, то не буду слышать маминых криков.
— Могильщики и сами знают, где кладбище, — втолковывает мне Ирина, — но место для могилы должен указать кто-нибудь из родных… Они уже ушли — догоняй… Постой, захвати бутылку, нет, пару. Прежде чем начнут копать, нальешь им опять по стакану. Таков обычай.
Я иду за вином и снова встречаюсь с отцом глазами. До него, похоже, что-то дошло, он бросил так и не закуренную цигарку, встал с завалинки и во все глаза смотрит на маму в окружении рыдающих сестер. На его лице написано мучительное усилие.
— Володя умер! — кричу я ему в самое ухо и бегу на кладбище.
Вхожу в ворота, и сердце мое сразу сжимается. Я не был здесь с детства. Первое, что бросается мне в глаза, — это дерево, словно охраняющее могилы нашего рода. На кладбище много деревьев, но наша груша самая высокая, ее видно издалека. Что-то как будто просветляется во мне. Может быть, думаю я, это дерево не даст всем нам бесследно сгинуть, потонуть в черной бездне времени? Могильщики ждут, но я их не замечаю, подхожу к дереву, и мне хочется его обнять. Здесь похоронены мои прабабка и прадед, бабушка и дедушка, дядья и тетки, старые и молодые, юноши и девушки, малые дети, младенцы, которые не умели еще произнести слово «мама», и здесь мы похороним завтра брата Володю.
— Начинаем? — спрашивает один из могильщиков.
Я не знаю, кто где лежит. Могилы почти сровнялись с землей, только одна из них кажется недавней.
— Моя дочь, — говорит двоюродный брат Ион, обнажая голову.
— Двадцать два года ей было, — поясняет кто-то, и я чувствую нутром, что мы и впрямь родня с Ионом.
Мне становится невыразимо жаль его:
— Но… как же?
— Да так же… — отмахивается он. — Ну что? Положим Володю рядом с ней? Здесь все наши…
Неожиданно приходит Владимир. Еще издали он сообщает мне, что с музыкантами все устроено, они будут завтра к двенадцати. Я наливаю и ему стакан, он пьет, его пустой рукав трепещет на ветру, он ловит мой взгляд, направленный на дерево. Мои мысли, кажется, понятны ему.
— Никто не знает, сколько лет этой груше, но мы десятки лет хороним вокруг нее родных. Дедушка говорил, что его отец, наш прадед, уже застал здесь эту грушу, но когда она была посажена, и он не знал. Где бы ни находила смерть людей из нашего рода, их привозили сюда на вечный покой. У дедушки был старший брат, Штефан. Знаешь, как он погиб? Турки зарубили на возу где-то у Подул Маре. Прадед, говорят, недели две искал этот воз по лесам и все-таки нашел, и похоронил сына тут… А теперь и Володю положим рядом!
Слышишь, Володя?!
Приближается отец, а за ним брат Александр. Лицо у него испуганное. Александр рассказывает, что мой сын Дан сразу известил его о несчастье, но он не смог приехать немедленно: Веруца отыскалась без большого труда, зато Мария была где-то в гостях, и ее пришлось долго ждать. Пока собирались, была уже поздняя ночь — где взять машину? Пустились пешком, хотя это, конечно, сущее безумие. Но не могли же мы сидеть дома, говорит Александр. К тому же ночью попутку так просто не поймаешь, стало быть, надо ехать автобусом, а первый автобус отправляется только в пять утра. Словом, пошли пешком. Три-четыре частника обогнали их, но остановиться побоялись. Может быть, если бы удалось их задержать, объяснить дело, Александр и сестры приехали бы раньше, а так… Короче говоря, шли до рассвета, уже и автобусы начали циркулировать. Тут новая беда: с нынешними строгостями водители не имеют права подбирать пассажиров в пути. На одной автостанции сажают, на другой — высаживают. Даже если в салоне три-четыре пассажира и выручки нет. Часам к шести машины шли по шоссе потоком, но поскольку все это было еще неподалеку от Кишинева, где гаишники на каждом шагу подстерегают нарушителей, терять права никто не хотел. Наконец, брат и сестры, отчаявшись, вышли прямо на шоссе, взявшись за руки. Их подобрал какой-то тяжелогруз: то ли водитель разглядел заплаканные лица сестер, то ли… Потом что-то забарахлило в двигателе, стояли чуть не два часа. Добрались до Оргеева — новая напасть: милиционер привязался. Я ему втолковываю: так и так, это мы виноваты, но поймите наше горе, а шофер ни при чем. Сестры плачут, умоляют пожалеть нас, а он говорит: вы, граждане, примите мои глубокие соболезнования, но водителя я обязан наказать. Опять пошли пешком — к автовокзалу. Здесь еще час ждали, пока не сели в теленештский автобус. Вылезли на перекрестке, и тут прямо из-под носа ушел автобус, идущий к нам в село. Двенадцатичасовой упустили, а того, что на полвторого, и вовсе не было. Люди говорят, на этот рейс мало пассажиров, и его частенько отменяют. Стали ждать четырехчасового, но он как доехал до перекрестка, так и поломался. В конце концов выручил частник. Народу собралось много, все кинулись к нему, но повезло: он все-таки взял сестер и Александра. Похоже, знал о смерти Володи.