Все село собралось у нас во дворе. Даже Опрой притащился. Наверно, его кто-нибудь привел. Когда оркестр смолкает, слышен только голос Опроя:
— …Материя — это все. Пока есть материя — будем и мы. В природе ничего не пропадает… Взять вот это яблоко — видите, я его ем… съел. Где же оно? Нет, скажете? Есть. Оно во мне. Есть его сок, его мякоть. И пока есть я — есть яблоко. Я умру — яблоко останется. Где? В энергии, которая высвободится после моей смерти. А что это за энергия, спросите вы? Энергия, которой обладают все живые существа. Ты, ты и ты — мы полны сил, и эти силы не погибнут! Кто, говорите, умер? Внучек моего фронтового друга? Не надо плакать о нем…
— Ох, заткнулся бы старикашка, — вздыхает кто-то. — Люди работают, а он с утра до вечера слушает радио.
Опрой так и вскидывается:
— Это чтобы я заткнулся?! Дура! Мертвые не умирают! Я знаю, что говорю. Село, которое вы сейчас видите вокруг себя, — это еще не весь мир! Есть еще одно село, точь-в-точь как это, только вам его не видать. Это село усопших, и еще надо разобраться, кто по-настоящему мертвый — они или вы… — Старик снова простирает руку в сторону холма, и люди невольно начинают улыбаться. Но это не останавливает Опроя: — Вот он! Вот он! Эй, парень… Видите, я зову, а он улыбается. Смотрит на вас — и улыбается. Вы плачете — а он улыбается… Я его узнал! Это Володя! Как, вы говорите, звали умершего?
Я хохочу сквозь слезы, хватаю кувшин вина и спешу в дом — надо всем налить по стакану. У гроба толпятся люди. Они входят, смотрят на моего брата, которого никогда больше не увидят, потом исчезают. Андрей останавливает меня:
— Я тут сам справлюсь, а ты ступай во двор…
— Позволь мне остаться, — прошу я.
Он старше меня. Он понимает. Забирает свой кувшин и выходит. Я наполняю стакан и обращаюсь к входящим:
— Помяните брата моего…
— Вечная память…
— Вечная…
— Помяните…
— Вечная память…
— …брата моего…
— Вечная…
В гуле голосов вдруг различаю высокий внятный голос священника. Я и не знал, что пришел священник. Он седенький, аккуратно подстриженный, примерно ровесник моего отца. Он почему-то без рясы. Сидит у стола и читает псалтырь. Я пытаюсь его слушать. Подаю стакан какой-то женщине и прислушиваюсь. Нет, не могу поймать нить. Во-первых, он читает негромко, а во-вторых, все время прерывается. Увидев каждого нового входящего, он отрывается от книги и спрашивает:
— Ты чей, сын мой?
Или:
— Ты чья, дочь моя?
И:
— Пенсию получаешь?
Ему отвечают, потом склоняют голову над гробом моего умершего брата и, отойдя в сторонку, принимают стакан из моих рук.
— Помяните…
— Вечная память…
— Ты чей, сын мой? — спрашивает поп.
— Не узнаешь меня, Илие?
— Скридонуц?
— Я самый.
— Пенсию получаешь?..
Я снова невольно поглядываю на батюшку. Лицо у него бледное, глаза запавшие. Откуда он взялся?
Владимир, поймав мой недоуменный взгляд, наклоняется к моему уху и шепчет:
— Священник болеет… Но ничего — старый Илие знает свое дело.
— А откуда он?
— Из Негурен.
— Дьячок, что ли?
— Да нет, штатский мирянин… с детства знает псалтырь, и когда попа нет, люди приглашают его.
— Володенька, сынок…
Мама снова прорвалась сюда. Сестры, причитавшие до этой минуты над гробом брата, обнимают ее.
— Мама, нет больше нашего Володьки…
Я подаюсь к двери, но со двора доносится нескончаемый монолог Опроя:
— …И знайте — всегда умирают лучшие. А почему? Потому что и там надо трудиться, пахать, строить. Умирают лучшие, потому что им предначертано приготовить место для остальных, идущих следом. Возьмите, например, хоть этих несчастных людей. Отец и мать уже стары, но разве могли они умереть первыми? А кто бы построил им дом там, в другом селе? Где бы они смогли жить, если бы умерли первыми?! Нет, природа знает, что делает, она забирает самых лучших, самых душевных и трудолюбивых. А кто был лучшим из детей Екатерины? Вот этот умерший парень. И, повторяю вам глупые: он не умер — он ушел, чтобы все приготовить для них… Вон он улыбается на холме. Ждет. Тебя ждет, Катерина, и тебя, Гаврил!..
Не хочу больше ничего слышать. Кувшин пуст, и я направляюсь к погребу. Люди расступаются, кто-то похлопывает меня по плечу, кто-то говорит слова сочувствия, — это, наверно, мои бывшие товарищи, друзья детства. Молча подхожу к дверям погреба и в тупом недоумении останавливаюсь — они заперты.
Иду обратно, поднимаюсь на крыльцо, но в дом войти не решаюсь: там Володя. И оглянуться не смею — десятки глаз смотрят мне в спину, задавая один и тот же безмолвный вопрос: