— Погоди, а он?
Женька оглянулся: Модест сидел в той же позе, привалясь спиной к дереву.
— Ему не к спеху — не родить! — зашипел он, торопясь сбежать от жалобного голоса лошадки.
Когда он пробился к огням совхоза, метель почти утихла. Снег на полях перестал дышать, с дороги унеслись белые космы, оставив на поворотах свежие горы. Прорезалась луна, заиграли звезды.
Женька опомнился, очутившись перед собственным домом. Из последних сил застучал каменным кулаком в калитку. И когда послышались материнские шаги, в изнеможении опустился на заснеженную скамейку.
Пока Настасья Петровна бегала запрягать коня, пока искали мужиков, Женька расслабился, вытянул ноги — отдыхал. Мать подъехала на санях, на которых сидели еще два скотника. Спросила:
— Останешься?
— Поеду. Там наши.
«Наших» встретили в поле. Механик с Павлуней закинув Модестовы руки себе на плечи, вели обессиленного супруга.
— Скорей! — сказал, задыхаясь, Павлуня. — Плохо Варваре!
Женька соскочил с саней к парням, махнул матери:
— Поезжай!
Они довели Модеста до дома Натальи и сдали его, ослабевшего и бессловесного, красавице Вике.
— Ну, и я подался, — сказал механик. — Спасибо за компанию.
У дома Татьяны он выволок из-за низенького заборчика занесенный снегом узел и, передавая его Павлуне, проговорил:
— Мерси за шубу! До свидания.
— Прощай! — ответил Павлуня.
Они с Женькой дождались, пока механик уехал, и, проводив взглядом автобус, побрели за дома, где на белом снегу глубоко прорезались следы полозьев.
Через час, а может, через два по дороге из лесу заскрипели сани. На них везли Варвару.
— Живая?
— Плохая, — сказала Лешачиха, шагая рядом с санями вместе с людьми. — Детеныша скинула. Мертвого.
Павлуня тоже пошел с Женькой и Лешачихой. Он касался ладонью головы лошадки, слушал ее утомленное дыхание и думал о том, как объяснить Трофиму такое горе.
НАГОВОР
Утром Модест не вышел на работу.
— Заболел, а может, совесть загрызла, — предположил Саныч.
— Вику проклятую караулит, поди! — яростным шепотом возразил ему Женька и сплюнул.
Павлуня не принимал участия в разговорах — он отрешенно бродил в отдалении.
Было тихо. К утру подошла оттепель, и тракторные тележки вдруг крепко запахли болотом.
Неожиданно у мастерской появился сторож из конюшни. Разглядев среди механизаторов Павлуню, он закричал, потрясая кнутовищем:
— Пашка! Сукин ты сын! Кто тебе велел кобылку брать? Ты жеребенка сгубил, идол длинный!
— Что ты, дед! — вступился было Женька. — Это ж Пузырь отмочил!
Однако никто его не услышал: Лешачихин сын после вчерашнего сипел. А сторож, грозясь кнутовищем, подступал ближе к Павлуне, напирал, лез тощей грудью:
— Зачем брал, а?! Объясни народу!
— А ты зачем спал? — рассердился Женька и обернулся к товарищу: — Чего молчишь? Не могу я за тебя надрываться: видишь — дудка сломалась. Сам валяй!
Павлуня молчал в недоумении, зато сторож, совсем осмелев, громко на все стороны объяснял механизаторам, столпившимся вокруг:
— Только отошел на минутку, а он, видать, и пробрался! Прихожу — нет лошадки! А этот длинный, говорят, за своей кралей поехал, которая у него жила!
— А ты видел? — еле выдохнул Женька.
Сторож ответил:
— Люди говорят, а люди знают! — Он опять ткнул кнутовищем в сторону мирно стоящего Павлуни. — А на вид-то тихий! А в душе разбойник! Весь в Марью свою Ивановну! Одна порода!
Механизаторы недоверчиво посматривали на сторожа и с удивлением — на Павлуню. А когда Женька из последних сил решил еще раз крикнуть про Модеста и уже натянул жилы на шее, Иван Петров, вдруг осердясь, стал шибко вылезать из собственной телогрейки:
— Не допускать его до работы! Пусть объяснительную пишет! Директору! Лично!
— Так! — топал валенком сторож.
Женька издали повертел пальцем у виска, не в силах ничего больше сказать. Павлуня, побледнев, пробормотал:
— Не виноватый я... Верно... — И при этом так суетливо топтался и мигал, что механизаторы поглядели на него с большим сомнением.
И совсем не к месту раздался змеиный Женькин шип:
— Тогда и меня гоните!
— Из тебя работник! — забегал встревоженными глазками Иван Петров. — Только под галошами путаешься!
Вчера бы на эти обидные слова горячий Женька ответил великим воплем, а сегодня он только мудро, по-взрослому усмехнулся и сказал Павлуне:
— Айда в контору!
У комсорга не было личного кабинета — ему отвели угол и стол в парткоме. В этом углу висели по стенкам грамоты, а на столе стояли кубки. Парни обрадовались, застав комсорга у стола, правда, одетого, готового, видно, к бегам. Тут же возвышался Аверин.