— Паша! — раздался ее беззлобный голос. — Подойди-ка, не бойся. Почеши.
— Сама чеши! — ответил он.
Этот боровок усмирил в Пашке всю его сердитость, а уходить из дома без нее он не рискнул.
В рубахе и штанах лежал Павлуня на кровати, когда к нему вошла Марья Ивановна.
— Чего во всем завалился! — по привычке рассердилась она, но тут же села у него в ногах, с захлебом принялась рассказывать, как услышала сперва шум в огороде и как потом увидела зверя. Как сначала испугалась, а после обрадовалась.
Марья Ивановна хохотала, показывая крепкие зубы, хлопала себя по коленке, и лицо у нее было такое светлое, что Пашкино отходчивое сердце размякло, и он сказал, приподнимаясь на локте:
— А я лисичку видел. Рыженькую.
— Здорово, — равнодушно отозвалась Марья Ивановна. — Воротник бы ладный вышел. Да разве ее поймаешь. — Она задумалась. — Меня вот что заботит: быстро я его откормлю или нет. Видал, какой он худощавый? Совсем, как ты, тощой. Кормлю тебя — только харчи перевожу.
— Спать хочу, — скучно сказал Павлуня.
Марья Ивановна рассеянно отозвалась:
— Спи, спи!
А сама все сидела, рассуждая вслух, скоро ли дойдет боровок до нормальной упитанности.
Павлуня слушал, и горечь подкатывала к горлу. А когда под бархатные речи Марьи Ивановны он вспомнил, как стоял перед народом без шапки, побитый собственной матерью, то не удержался, расплакался, уткнувшись в подушку.
— Ой! — испугалась Марья Ивановна. — Что с тобой? Неужто не позабыл еще? — И опять ойкнула: — Ой, я ж тебя не покормила! Ослаб ты за этот проклятый день! — Она запнулась. — Нет, день-то хороший. Прямо сторублевый! Боровок пришел-явился, такая удача!
Павлуня резко повернулся к ней. Закрыв лицо ладонями, показывая только злые глаза, закричал:
— К черту! Чтоб он сдох!
А она щурила на свет лампы хитрые глазки, недоуменно бормотала:
— Пашка, Пашка, как же так? Всякую тварь любишь, а говоришь, чтоб она сдохла? И не жалко?
Павлуня сел на постели, подумал и ответил, пошмыгивая носом:
— То тварь, а тут — скотина!
Марья Ивановна, наклонившись, вытянула из-под кровати чемодан. Спросила в упор, куда это сын снарядился в такую позднюю пору.
— Куда-нибудь, — безразлично ответил измученный Алексеич, которому одного хотелось — спать.
— Непутевый, — сказала она добродушно, ногой заталкивая набитый чемодан обратно под кровать. — Где жить-то собрался? У Лешачихи, что ли?
Павлуня лег, закрыл глаза и, казалось, уснул. Только веки подрагивали. Приглядываясь к этому подрагиванию, Марья Ивановна заговорила тихо, доброжелательно:
— Ты уж лучше в общежитие иди. Там душ есть, газ, туалет в тепле, не на улице. Только просись в комнату на двоих. Васька Аверин тебе не откажет: друзья — вместе чужие огороды рушите.
Павлуня открыл глаза, внимательно посмотрел на мать. Марья Ивановна была серьезна и печальна.
— И просись, чтоб к некурящим поселили. Чтоб не дали храпуна — замучает!
Мать так спокойно и деловито выпроваживала сына, что Павлуня растерялся.
А Марья Ивановна, озабоченно покачивая головой, вышла из комнаты, притворив за собой дверь. Она немного постояла у кухонного окна. Из этого черного зеркала на нее смотрела толстоносая растрепанная баба. Марья Ивановна подмигнула ей и тонко усмехнулась.
«СБЕРЕГИ МОЮ ЛОШАДКУ»
Марья Ивановна никак не могла успокоиться. Душа ее горела. И чтобы остудить эту душу, а заодно и капусты в погребе набрать, она вышла во двор.
Было светло от снега и луны и от фонаря, что горел возле ее забора. И Марья Ивановна увидела человека, который брел, вроде бы покачиваясь.
«Пьяный!» — решила хозяйка и, подперев кулаками бока, приготовилась хорошенько зашуметь, если мужик, не дай бог, плюхнется на ее скамейку.
«Пьяный» не стал садиться, он отворил калитку, вошел во двор.
«Какого дьявола ты тут потерял?» — только хотела как следует спросить разгоряченная Марья Ивановна, но человек сказал голосом Трофима:
— Здравствуй, Марья!
Пашкину мать и черт печеный не устрашил бы, но сейчас, узнав нежданного гостя, она смотрела на него изумленная, прикрыв рукой рот. Марья Ивановна, как всегда, вышла во двор без пальто и платка, в старом, с продранными локтями домашнем платье, в шлепанцах, из которых давно вылезали пальцы.
— Ой! — ответила она, бросаясь в дом и теряя по пути одну свою обутку.
Трофим поднял ее, словно принц Золушкину туфельку, и поковылял с нею к дому. За стеклом на миг забелело лицо Марьи Ивановны — широкое, чуть не во всю раму. Скрылось. Трофим ступил на крыльцо.